Завтрашний царь. Том 2 - Мария Васильевна Семенова

сыграй напоследочек.

– Памятку дай, чтоб славу за море унести. Чтоб внукам сказывать, как тебя слушали.

– А то, может, с нами пойдёшь седой Киян вымерять?

Дядька длил приятные уговоры, отнекивался:

– С мороза голос чужой, в руке владения нету.

Светел нарушил весёлую игру, брякнув:

– Кто ж тебе, бубенец самозвонный, руку попортил?

Переселенцы обиделись за героя, подняли шум:

– Сам бубнилки подбери, дикомытище.

– В тёмном лесе живёте, по себе всех невегласами чтите.

– А мы андархи, мы знаем!

– Ты пой нам, Крыло, худому слову не внемли.

Светел опамятовался. Позоряне были в своём праве. «Не любо – не слушай, а врать не мешай…»

Сидевший в кресле снова взялся причудничать:

– Куда мне петь? Был певец, всё в поле ратном осталось. Рука потята, грудь пронзена…

И тяжко закашлялся.

– Мы тебе в гусельки подыграем, – не отставали кощеи.

– Ты себя свыше меры не утруждай. Пой, как поётся.

Вагуда тут же явилась, приплыла из рук в руки. Совсем немудрёная, о пяти струнах. Кто-то взял её на колено. Родилось созвучье, за ним другое и третье.

Сидевший нахмурил чело, подался вперёд:

– Гусли, звените сами собой…

…Так смотрят в родное лицо, ставшее незнакомым. Вот что бывает, когда песню подхватывают чужие уста. Светел едва узнавал выпестованную голосницу. Слова – с пятого на десятое. Стало тошно. Потом смешно. «А когда-то я полжизни бы отдал, только б услышать, как Крыло мою песню поёт…»

Голос лицемера лился негромко, но чисто и плавно. Пожалуй, искусней, чем выходило у Светела. Он украдкой посмотрел на Кербогу. Скоморох сидел с закрытыми глазами, откинувшись, сложив на груди руки. Тихо улыбался, всё понимая.

– Ещё спой нам, Крыло.

– Про Сечу хотим.

– Чтоб нам не страшиться, в её тени проходя.

Певцу вынесли пива.

– Сказ сей, – предупредил он величаво и скорбно, – не взыщите, будет коряв. Тяжко петь про то, что было вчера. Вот как всё утихнет да отболит, тут и красный склад струной зазвенит…

Державший гусли начал понемногу подыгрывать.

Берегом Кияна, где пустынны льды,Оставляет поезд долгие следы.Слева плещут волны, справа – стены скал.Здесь никто корысти сроду не искал.Ветер неумолчный нагоняет жуть.Люди за надеждой устремились в путь.Тянутся натужно сани сквозь пургу.Многие погибнут в бешеном снегу…

Переселенцы шевелили губами, запоминали. Передавали по кругу простой серый колпак. Люди, сберегавшие каждый грош, подавали певцу без скупости, благоговейно. Хозяин поглядывал искоса, в глазах тлела смешинка. Возможно, Челобок что-то знал, однако помалкивал.

Я и сам там зубом попадал на зуб:Вёл нас воевода, храбрый Неуступ.Выбивались, помню, витязи из сил.Я тогда им песней душу веселил.

Вот это был бесстыдный поклёп! «Ты, дядя, дружину видел хоть издали?» На памяти Светела такое с Царской творилось лишь раз. Когда за Туманной щельей на ходу умирали.

Запер нам дорогу лютый душегуб,Думал, устрашится храбрый Неуступ!А не тут-то было – сдвинулись щиты!Сложим, коль придётся, в битве животы!Нам привычен, братья, гордый ратный труд.За спиной надёжен робкий мирный люд…

«Полно кривословить! Не было там ни мирных, ни робких! Бабы с вилами прежде нас в бой рванулись. Деды, на возах сидя, тетивы натягивали. Малые внуки стрелы им подавали…»

Был почти закончен боевой наш спор,Но, с размаху пущен, просвистел топор!Вражий воевода вздумал отомстить,Кровью Неуступа поле обагрить!Под удар я прыгнул из последних силИ, раскинув руки, грудью заслонил…

Певец рванул ворот. У Светела на спине отозвались давно окрепшие мышцы. Шрам был узловатый, длинный, криком кричащий о неизбытной боли.

Так взята победа славная была,Только вот не стало гусляра Крыла.Смолкни, песня! Сердце мне не береди!Потерялся голос в раненой груди.И рука больная не годна в игру,Больше не тревожит говорливых струн.Выпито всё пиво, и кувшин разбит,Без меня дружина новый путь тропит…

Кощеи стояли суровые, кто-то прятал мокрые глаза, другие шептали имя Сеггара Неуступа.

– Бесстрашны, кого Царская дикоземьем ведёт.

– Да благословит Владычица твои раны, герой…

Светел в третий раз притворил рот, открытый для обличения. «И что теперь? Мой подвиг, скажу? Начну доказывать, в спор встряну? Во сраму-то будет…»

– Хозяин, – поманил он Челобка, – ещё пива певцу.

Он подстерёг, когда лицемер в одиночку отправился по нужде, и скользнул за ним через сени. Сеггар в развед его посылал, он ли праздных глаз не избегнет!

Песнотворец до задка не дошёл, стоял у крыльца, подвязывая штаны. Десница, вынутая из косынки, управлялась быстро и ловко.

Светел подошёл неслышно, спросил негромко:

– Куда, человече дорожный, отселе путь держишь?

Тот нимало не смутился подложным калечеством.

– В Ойдригов город, куда ещё. Всяк знает: скоро там хлебные крошки со столов сыпаться будут.

Светел отмолвил по-прежнему тихо, спокойно:

– Не надобно тебе в Шегардай. Туда Сеггар со своими придёт. А ты не Крыло. И у Сечи не бился.

– Да я!.. – вскинулся притворщик. – Я таких!..

– Ага, – кивнул Светел. – Там много тех будет, кто Крыла знал. Иную личину примеривай, а то быстро на русь выведут.

«А лучше своё поприще тори, на что слава заёмная…»

– Ты, дикомыт, что за пуп вспучился, чтоб со мной рассуждать?

«Аодх, сын Аодха, пятый этого имени от Первоцаря. Во смеху будет, если скажу!» Светел улыбнулся и внезапно, яркой вспышкой узрел: нет нужды с порога объявляться в Шегардае Эрелису. Сперва надобно поглядеть. Приглядеться…

– Одно растолкуй, песельник, моему неразумию. Как сталось, что подаянием кружальным живёшь?

Упорный лицемер кипел гневом:

– Рубца не видал? Сказа горестного не слышал?

– Рана твоя, друже, не топором сечена, ну да моё дело край. А вот Сеггара чернить возбраняю.

– Ты мне?.. Возбраняешь?

– Ты в песне поёшь – калечного покинули в миру побираться. Услышат царские, поколотят. Не водится такого у Сеггара. Где один из нас, там и знамя!

Стоять в вязаной безрукавке было холодно. Светел первым нырнул в кружальное насиженное тепло.

Кербога сразу спросил его:

– Хорошо тело спрятал?

Светел не понял, нахмурился:

– Какое ещё?..

– Мёртвое, – звонко рассмеялась Лаука. – Ты же голову отрывать шёл. Тут слепых царевичей один ты, Светелко.

Кербога привстал, пропуская витязя в кут, где уютно поджала ноги плясунья. Светел в кут не полез, сел снаружи.

– При нём голова его. Миром кончили, я ему совет дал.

– Всяк горазд судить уличного певца, – сказал Кербога. – Ты того не смыслишь, ребятище…

«Опять я не смыслю!»

– …что дела ваши геройские назавтра воскресают легендой. А в ней всё всегда немного не так, как было на деле.

Светел, оценивая, пригляделся к раскрасневшемуся лицу Кербоги, к почти пустому кувшинчику. Сам он, разок съехав под стол в кружале Путилы, изведал здравую меру. Он буркнул:

– Баснословные деяния от старых времён воспеваются.

Скоморох уловил его взгляд:

– Думаешь, себя не помня болтаю?.. Поверь, самое давнее время кому-то было днём обиходным. Люди жили будничной жизнью, верша то, что позже возвеличили годы. Взять твоего Крыла: он уже шагнул сквозь грань памяти…

«Хороша память, вона, с лотка продают!»

Дверь бухнула. Вернулся обманщик.

Кербога задумчиво проследил, как «Крылу» в десять рук помогали одолеть порог, вели к почётному креслу.

– Жил-был человек, – задумчиво проговорил бывший жрец. – Обычный, со слабинами и пороками. Ел, пил, в нужнике тужился, за девками волочился, лукавил, дурил…

«Меня приобидел. Потом от Ялмака спас. И вновь приобидел…»

– Ныне высится