Ваше Сиятельство 9 - Эрли Моури

о театре и явлении для прежнего графа Елецкого вовсе незнакомом, а именно живографии, придуманном каким-то инженером из Оренбурга. Я же, как Астерий сразу понял: речь о кинематографе, известном мне из прошлой и многих других жизней. Почему-то вышло так, что здесь несмотря на то, что фотография существует давно, кинематограф значительно опоздал с появлением. Слово живография для моего слуха стало неудобным и пока оно плотно не вошло в обиход, я влез в разговор Ленской и цесаревича, с умным видом переспросил:

— Вы говорите о синематографе? — при этом рассудив, что слово «синема» — греческое, коих в русском языке много и оно должно быть принято благосклонно, поскольку у нас с эллинами большая культурная общность, включая богов.

— Что, Александр Петрович? — не понял Романов.

— Синемо-графия, — произнес я, несколько меняя известное мне слово. — Это как бы ожившие фотографии. Полагаю, эти технические хитрости скоро превратятся в очень важное. Такое же важное, как театральное или художественная живопись. Эти творения будут смотреть на мониторах коммуникаторов и больших экранах миллионы зрителей. Говорю вам как маг, имеющий кое-какую связь с иными мирами и знающий об этом явлении. Полагаю, назвать изобретение оренбургского инженера словом «синематограф» или просто «синема» будет вполне уместно, — сказал я, замечая, что глаза Ленской полны интересом. Вот только я пока не мог понять, этот интерес от общения с Романовым или все же вызван моим вступлением в их беседу.

Элиз, явно не слишком понимая нас, просто пила чай, с милой улыбкой поглядывая то на цесаревича, то на Ленскую, но гораздо чаще на меня.

— Синема… Синемография… — протянул Денис Филофеевич, словно пробуя новые слова на вкус. — Мне нравится. Хорошо звучит. Вы на самом деле думаете, будто технические хитрости с ожившими картинками могут превратиться в искусство равное театральному?

— Я в этом убежден. Судите сами: в самом большом театре зрителей может собраться много тысяч зрителей, но их числу есть предел, при сем не очень большой. А если ту же театральную постановку записать средствами синемографии и выложить в нашей имперской сети, то ее увидит вся империя. Если вы, как будущий император, окажите этому явлению поддержку, то синема из игрушки быстро превратится в новый востребованный вид искусства, — сказал я, и тут же пожалел о сказанном.

— И Светлана Игоревна сможет блистать не только в нашем императорском театре, но и синемографии. Также, госпожа Ленская? — Романов снова взял ее за ладонь, и тем самым царапнул мое сердце.

Ревнив ли я? Да, очень! Как Астерий, я могу легко отбросить эту глупость, устроенную в общем-то на обычном эгоизме. Но я этого немерено не делаю, по вполне понятным причинам — о них говорил много раз. Сейчас у меня был острый соблазн, встать — именно встать, отодвинув чайную кружку — и сказать цесаревичу: «Светлана — моя женщина. Денис Филофеевич, прошу учитывать это и сейчас, и в дальнейшем». Однако, я решил сначала поговорить с Ленской, ведь слишком многое зависело от нее. И дело не только в Романове.

— Если такое только возможно, ваше высочество! Если возможно, то я стану самой счастливой актрисой в этом мире! Наверное, не найдется более счастливой и в других мирах, о которых говорил Александр Петрович, — щеки Ленской порозовели.

Покинули мы цесаревича лишь тогда, когда камергер сообщил, что его призвал император.

Я молча шел по длинному дворцовому коридору, думая о том, что у Ленской могли возникнуть проблемы с Голдбергом не на пустом месте. Светлана Игоревна из тех дам, которые легко дают повод мужчине обратить на нее особое внимание. Ровно это я наблюдал совсем недавно в гостиной Дениса Филофеевича. И винить Свету в этом как бы нельзя: ну такой она человек — актриса. Я ее где-то понимал: ей как воздух нужна игра, ей нужно внимание. Ведь именно из-за недостатка внимания она хотела расстаться со мной. Сложно мне было начать с ней этот разговор. Поставить грубо вопрос ребром, мол, если ты со мной, то никакого флирта и взглядов по сторонам я не мог — это не мой стиль. За исключением особых случаев я никогда не навязываю свою волю ни моим друзьям, ни моим женщинам. Я не подавляю личности тех людей, которых считаю мне близкими. Ведь я люблю и Ленскую, и Элизабет, и Ковалевскую именно потому, что они такие, как есть: они личности, а не существа, устроенные по удобному для меня шаблону, исполняющие мои капризы. Топнуть ногой и грозно сказать: «Не смей больше так делать, а то!..» — это самое простое, самое грубое и самое глупое, что можно придумать. Увы, именно так и поступает большинство мужчин, когда желают что-то изменить в отношениях со своими женщинами.

Когда мы спустились по ступеням от северного входа во дворец, я взял Элизабет под руку и повернувшись к Леской спросил:

— Свет, а тебе нравится Денис Филофеевич?

— Очень! — тут же оживилась она. — Я его видела очень давно, еще девчонкой, когда была с мамой во дворце. Он меня, конечно, не помнит.

— Нравится, именно как мужчина? — уточнил я.

— Саш, ну что за вопросы? — улыбка слетела с лица актрисы.

— Обычный вопрос. Пытаюсь понять тебя. Ты с ним так мило беседовала, потом едва ли не обнималась, — я замедлил шаг, сворачивая к стоянке и ища взглядом свой эрмик в свете ярких туэрлиновых фонарей.

— Саш, ты ревнуешь что ли? — Светлана остановилась, на ее лицо снова вернулась улыбка, только теперь растерянная. — Ну, правда, меня к нему ревнуешь?

— Ну, правда, ревную, — отпустив руку Элизабет, я повернулся к ней.

— Так сильно, что даже сердишься? — переспросила актриса, шагнув ко мне.

— Да, Свет. Ты меня задела. Настолько, что хотел заговорить об этом при Денисе. Но решил, что может будет достаточно разговора с тобой, — я попытался сказать это пожестче, но не артист — не вышло.

— Вообще-то мне приятно. Очень, — произнесла виконтесса, мельком глянула на меня и отвела взгляд к ряду эрмимобилей, выстроившихся вдоль клумбы чайных роз.

Повисла пауза. Я молчал, Элизабет вообще молчала всю дорогу к стоянке, чувствуя напряжение, возникшее между мной и Ленской.

— Саш… Сашенька, но я же ничего такого не сделала! Мы просто говорили на очень важные для меня темы, — нарушила тишину Ленская. — Ты пойми, мне было интересно говорить о том, что