Кулачник 5. Финал - Валерий Александрович Гуров

Теперь смеха не было.

Ни у него, ни у меня.

Только тяжёлый конец, который гремел в ушах эхом прошлого.

Я медленно выпрямился и подошёл к парапету, держа одну ладонь на бетоне, чтобы ветер не сорвал. Внизу лежало тело. Неповоротливый манекен в дорогой одежде, который ещё минуту назад был человеком, моим бывшим «братом», моим врагом.

Я поднял взгляд в небо, по которому плыли облака.

— Вот тебе и два оборванца с улицы, — сказал я вполголоса. — Из неудачной семьи.

Задержал дыхание, выпустил медленно, чтобы не было дрожи в голосе, и добавил так, как должен был сказать много лет назад:

— Прощай, Витька.

Я отступил от парапета и почувствовал, как подгибаются колени. Внутри всё горело. Бок тянуло, словно раскалённый крюк прошёл под рёбрами. Рана в ноге пульсировала, каждый удар сердца гнал в неё новую волну боли. Я сжал кулаки, но пальцы дрожали, будто чужие.

Если бы бой затянулся ещё на пару минут — я бы рухнул сам. Не сила держала меня, не мышцы и не тренировки. Только злость и память. Я упёрся ладонью в холодный вентиляционный блок, втянул в лёгкие ледяной воздух и выдохнул, стараясь сбить дрожь.

Я пнул валявшийся пистолет. На крыше вдруг стало странно тихо. Вертолёт стихал, лопасти ещё крутились по инерции, но уже без силы. Ветер трепал края моей рубашки, уносил запах крови куда-то в ночь. Я слышал внизу далёкий лай собак, хлопанье дверей, где-то загудела сирена.

Я сделал шаг к выходу. На мгновение мне показалось, что всё закончилось, что я один на крыше, и впереди только пустота и дорога дальше.

И в этот момент тяжёлые шаги ударили по крыше сразу со всех сторон: сапоги, команды, металлический лязг оружия.

И тогда дверь с грохотом распахнулась.

В проём ворвался поток людей в чёрном: каски, бронежилеты, забрала, автоматы. Шум шагов, тяжёлое дыхание под масками, команды в рациях — всё смешалось с ещё не стихшим гулом вертолётных лопастей.

— На землю! — проревел первый номер, целясь прямо в меня.

И тут сквозь плотный строй бойцов вышел он. Саша. Его лицо было каменным, чужим.

— Не трогать его! — резко приказал он.

ОМОНовцы переглянулись, но автоматы чуть опустились. Саша прошёл мимо меня, даже не глядя в глаза, и подошёл к краю крыши. Ветер трепал его волосы, внизу темнело тело его отца. Саша смотрел вниз долго.

— Значит, так… — пробормотал он едва слышно. — Вот и всё.

Сзади раздались быстрые шаги, и я обернулся. На крышу выбежала Света. Волосы разметались по плечам, дыхание рвалось рывками. За ней — Марина, бледная, но решительная, глаза расширенные, будто она не верила в то, что видит.

Эпилог

На диване сидели трое — Света, Саша и Марина. Между ними лежала та напряжённая пауза, которая появляется, когда близкие люди вдруг оказываются рядом и не знают, с чего начать.

Они были втроём, наконец встретившись лицом к лицу. В каждом взгляде читалась осторожность, тяжёлая, накопленная годами. У Светы в глазах была тревожная мягкость, за которой пряталась привычка выживать. У Марины — холодная собранность. А у Саши — напряжённый интерес, будто он впервые по-настоящему видел их обеих не просто как женщин из разных историй, а как часть одной семьи, которой его лишили.

— Вот так жизнь, — первой нарушила молчание Марина. — Мать не могла видеть дочь, дочь не знала, что у неё есть мать и брат… А брат даже не знал, что у него есть сестра.

Саша сжал кулаки, тяжело вздохнул.

— Всё это время мы жили как чужие. А ведь должны были быть вместе.

Света посмотрела на обоих, и угол её губ дрогнул, на глазах выступили слёзы.

— Но сейчас мы вместе. Это важнее всего.

И они потянулись друг к другу. Просто трое взрослых людей, которые вдруг стали семьёй. Марина обняла мать, Света прижала к себе сына, и все они сошлись в этом неловком, но настоящем объятии.

Я стоял в стороне, молчал и всё равно чувствовал, что это момент, ради которого стоило пройти через кровь и боль. Впервые за много лет они были рядом — мать, дочь и брат.

Слова просились наружу, почти давили в горле. Я мог бы сказать правду. Мог бы выложить всё — кто я, откуда и зачем вернулся.

Но я сдержался.

Их мир строился иначе, и рушить его ради собственного облегчения было бы эгоизмом. Пусть они знают друг друга. Этого достаточно.

В груди всё ещё болело. Старые шрамы не дают покоя, даже если их прикрыть слоем новых забот. Но боль стала тише, смирнее…

Я смотрел на них троих, сидящих рядом, и понимал, что здесь для меня места нет. Но и уходить я не собирался.

* * *

Я открыл дверь — и меня встретил гул голосов, звон ударов по мешкам, скрип канатов. Передо мной был зал, о котором я когда-то мечтал. С десяток тяжёлых мешков качались в такт ударам, в углу сиял свежий ринг с натянутыми канатами, а вдоль стен толпились пацаны — с горящими глазами, с нетерпением в каждом движении.

— Ногу назад, — сказал я одному пацану, который слишком широко расставил ноги. — Ты ж не дерево, ты должен двигаться. Легче, мягче.

Он попробовал снова, и я кивнул.

— Вот так. Запомни, что стойка — это твоя крепость.

Рядом Марик держал лапы. Удары ученика, того самого толстяка, шли тяжело, с запозданием, но я видел, что в его глазах горит пламя.

— Давай, ещё! Не бросай! — выкрикнул я, и пацан ударил сильнее.

Я прошёл вдоль ряда мешков, хлопнул ладонью по одному из них, привлекая внимание.

— Работайте не руками, а всем телом! Удар идёт от пола, через плечо, только тогда он настоящий.

Пацаны переглянулись и начали пробовать. Зал наполнился ритмом — «тук-тук-тук».

Я поднял руку, и зал тут же стих. Все пацаны повернулись ко мне — вспотевшие, с красными лицами, но с тем самым огнём в глазах, ради которого стоило всё это затевать.

— Слушайте сюда, — сказал я, обводя их взглядом. — Здесь вы куёте не только своё тело. Здесь вы куёте свой дух. Запомните: сила — это не про злость. Не про то, чтобы сломать кого-то или унизить. Настоящая сила — это про то, чтобы защитить тех, кто рядом.

Друзья, спасибо, что были до конца с серией.