Эскадрон особого назначения - Александр Альбертович Самойлов

class="p1">– Господин подполковник, простите, что отвлекаю от еды… Если бы вы планировали ликвидацию вражеского командования, к чему бы вы это приурочили?

Вилка Николова с куском мяса замирает на полпути ко рту. Подполковник бледнеет.

– Думаете, японцы готовят удар?

В моем мире японцы ударили 24 августа, когда прекратились двухнедельные дожди, грязь и хляби просохли и стало возможно нормально наступать без боязни увязнуть в грязи. Здесь дожди уже выпали, 24 августа было три дня назад, но тогда японцы не ударили, видимо, сказался наш рейд по японским тылам, выбивший у врага пару полков и изрядное количество запасенных боеприпасов. Но они могли подтянуть недостающее к фронту за эти дни.

– Уверен, господин подполковник.

Николову непросто принять решение. Прокукарекаешь тревогу, а японского удара не случится.

– Сергей Красенович, я понимаю, не ваша зона ответственности. Не ваш уровень принятия решений. Хотите, я все возьму на себя и лично сообщу об этих предположениях Куропаткину с Алексеевым? – предлагаю я.

В кабинет врывается запыхавшийся адъютант.

– Господин подполковник, капитан Рассохин есть в сегодняшних списках представлений командующего и наместника.

– Кто внес капитана в список?

– Полковник Кривицкий. Именно он составлял все списки представлений.

– На какой час ему назначено?

– На четверть пятого пополудни.

Не сговариваясь, смотрим на часы. Стрелки приближаются к трем часам дня. Николов поворачивается ко мне.

– А у вас на который час назначено?

– На половину четвертого.

– Поручик! Встаньте рядом с господином штабс-ротмистром.

Недоумевающий адъютант Николова встает рядом со мной. Контрразведчик придирчиво рассматривает нас.

– Как полагаете, Софья Александровна, у поручика с вашим командиром есть сходство в фигурах?

Соня встает, обходит нас кругом. Думает.

– Рост у них почти одинаков, в плечах и талии различия невелики…

– Софья Александровна, оставьте нас ненадолго. Можете скоротать время в приемной.

Вот что значит хорошее воспитание. Соня беспрекословно выходит.

– Поручик, раздевайтесь! Это приказ, – командует контрразведчик.

Адъютант Николова густо краснеет, хочет что-то возразить, но подполковник поясняет:

– У штабс-ротмистра безнадежно испорчен парадный мундир. Вы же не откажете боевому товарищу? Одолжите Николаю Михайловичу свой на пару часов.

Адъютант мямлит что-то, но в принципе не возражает.

– А мне что же, в исподнем остаться? – наконец, выдавливает из себя он.

– Пошлите за полевым мундиром, и всех делов.

– Я иду в штаб с вами! – Соня решительно поднимается с дивана, на котором она только что листала столичные газеты недельной давности, стоило нам с Николовым появиться в приемной.

– Софья Александровна, не может быть и речи.

– Вольноопределяющаяся Серебрякова, у вас были какие-то дела в госпитале?

– Господин ротмистр… Ну, Николя… – закусила нижнюю губку и смотрит оленьими глазами, этакий олененок Бэмби… И тут же добавляет решительности в голос: – Я вас одного не отпущу. А если там будут раненые? Мой долг оказать им первую помощь.

Вы когда-нибудь пробовали спорить с женщинами? Даже начинать не стоит. Все равно останетесь виноватыми.

– Хорошо, Софья Александровна, но вот вам мой приказ: самой никуда не соваться. Скажу «лежать» – исполнять немедля. Ясно?

– Так точно, господин ротмистр.

Вот лиса. Ладно хоть Николов не возражает.

– Не будем медлить. Время дорого! – слова подполковника звучат как приказ.

В штаб армии успеваем прибыть за пять минут до назначенного мне для представления времени.

По-быстрому осматриваюсь. Вдруг лжекапитан явился пораньше?

Но его, слава богу, нет. Приемная Куропаткина полна таких же, как и я, офицеров, вызванных для награждения и торжественного производства в новый чин. Где-то среди них – люди Николова.

То и дело ловлю взгляды, бросаемые господами офицерами на мадемуазель Серебрякову. Очень и очень заинтересованные взгляды. Чувствую, как начинают гореть щеки. Я что, ревную?

Из кабинета выходит очередной новопроизведенный капитан. Он улыбается и сияет, как начищенный самовар.

Штабной офицер сверяется со списком:

– Штабс-ротмистр Гордеев!

Пора!

Оправляю чужой мундир, вхожу в двери начальственного кабинета. Подполковник Николов входит следом.

– Ваши высокоблагородия, штабс-ротмистр Гордеев по вашему приказанию прибыл.

На меня оба высокоблагородия смотрят с любопытством, а вот друг на друга с неприязнью и какой-то ревностью. И это не просто традиционное армейское противостояние флотских и сухопутных. Тут все круче закручено.

Куропаткин эту кампанию начал командующим Маньчжурской армии, Алексеев, бывший на начало войны наместником Дальнего Востока, стал главкомом сухопутными и морскими силами на всем Тихом океане.

Если все будет идти, как шло в моем мире, в октябре после сражения на реке Шахэ Алексеева отодвинут от командования и назначат главкомом Куропаткина. Но Куропаткин главкомом пробудет только до марта следующего, 1905-го, затем из-за неудач его снова низведут до командующего 1-й Маньчжурской армией.

Куропаткин и Алексеев довольно казенными фразами поздравляют меня ротмистром и Владимиром четвертой степени с бантами и мечами. Отвечаю не менее казенно – мол, служу государю и России-матушке.

– Вопросы, господин ротмистр? – интересуется Куропаткин.

Нет бы мне ответить: «никаких вопросов, ваше высокопревосходительство»! Но черт меня дернул за язык.

– Почему мы столь неактивны в наступлении, ваше высокопревосходительство? Выучка и моральный дух солдат и офицеров позволяют не просто на равных противостоять противнику, но и громить его.

Наместник аж крякает от моего вопроса. Куропаткин хмурится и, похоже, злится. Слышу, как Николов за спиной досадливо вздыхает.

– Вам, в окопах, конечно, виднее, чем нам тут в штабах, – голос Куропаткина аж сочится ядовитым сарказмом. – Но что толку было французам в доблести при катастрофе под Седаном, когда в плен угодил даже их император? Я не позволю вверенным мне войскам попасть в окружение и пережить катастрофу разгрома.

Конечно, лучше постоянно отступать и пережить другую катастрофу – разочарования и упадка воинского духа, хочется сказать вслух, но я вовремя спохватываюсь и закрываю рот.

– Ваше высокопревосходительство, – вступается за меня контрразведчик, – ротмистр Гордеев делом доказал свои слова и преданность воинскому долгу. Только сегодня он разоблачил очередного японского агента, имевшего целью, по всей видимости, взорвать вас с наместником в этом кабинете.

Николов выкладывает на стол портфель с шимозой.

Куропаткин и Алексеев синхронно бледнеют.

Наместник касается портфеля пальцами, словно ощупывая. Пальцы заметно дрожат.

– Ротмистр, – голос Куропаткина заметно – теплеет, – не судите строго нас, стариков. За нашими плечами опыт и высокая ответственность перед государем за исход кампании. К тому же… – Куропаткин бросает едкий взгляд на Алексеева, – не все зависит от меня. У меня в сейфе рапорта на имя государя об отстранении ряда нерешительных и косных воинских начальников от должностей, однако рапортам моим хода не дано. Еще раз благодарю за службу.

Куропаткин дает понять, что разговор окончен.

Покидаем с Николовым кабинет.

И едва переступив порог приемной, снова ловлю на себе полный ненависти взгляд. Оглядываю набитое офицерами помещение. Показалось? Нет, не могло.

Пытаюсь