Территория пунктира - Олег Велесов

расстояния между телами, — Кампос отступил на несколько шагов назад. — Если оно не превышает диаметра двух кругов, я сделаю так…

Я не понял точно, что он сделал, но в следующий миг кончик его шпаги застыл у меня под подбородком. Я почувствовал холод стали, готовой проткнуть моё горло, и вытянулся в струну.

— Этот приём называется «испанский маятник».

Он убрал шпагу и шагнул назад.

— Хороший приём, — потирая шею, кивнул я. — А если превышает?

— Значит, я буду держаться от вас на таком расстоянии, с которого вы в меня не попадёте.

— А если у меня снайперская винтовка, скажем, «Выхлоп» или «Вал»? Слышали о таких?

— К сожалению, да. Подобные вещи резко ограничивают возможности оперативных работников, и чем ближе к Барьеру, тем ограничений больше. Однако вы всё равно будете вынуждены сходиться с противником вплотную, ибо основное ваше оружие — стилос. И у некоторых врагов будет такой же.

В его руке как будто из воздуха появился стилос. Маэстро перекинул его в пальцах, повёл рукой влево-вправо-вверх-вниз, перехватил за лезвие, сымитировал бросок и вернул в исходное положение.

— По сути, господа, это ваша жизнь, — обернулся он к остальным рекрутам. — Пуля, нож, шпага, стрела убивают тело, стилос убивает сознание. При гибели вашего носителя, сознание, как правило, возвращается в то Состояние, из которого вы вышли. Чтобы не быть голословным, я сейчас продемонстрирую…

Кончик его шпаги описал полукруг и чиркнул меня по горлу. Фонтаном брызнула кровь, я схватился за рану, попытался вдохнуть. Кровь потекла изо рта, в голове помутилось, я упал на колени и умер.

Второй раз за сутки.

В себя я пришёл в подвале, и подумал, что снова оказался в процедурной. Но нет. Рядом сидели люди — мужчины, женщины — кто-то плакал, кто-то спал. У решётчатых дверей покачивался на цепочке светильник. Над головой кирпичные обводы, на полу солома, воздух спёртый. Маэстро Кампос провёл показательный урок, моё сознание на его убийственный удар отреагировало чётко, и переместилось…

Куда?

Маэстро сказал, что сознание привязано к тому Состоянию, из которого вышло. Но я никуда не выходил. Получается, я по-прежнему нахожусь в Петербурге тысяча восемьсот тридцать третьего года и, судя по обстановке, в тюрьме.

Надо пошвыряться в памяти носителя.

Этот у меня уже седьмой или восьмой, и с каждым разом раскрывать память становилось проще. Я начинал воспринимать её как экран телефона: включил, открыл и листаешь. На этот раз я… рабочий Александровского чугунолитейного завода Афанасий Митюшкин. Вчера напился, а глаза открыл здесь. Дома отец, мать, две сестры, за душой ничего, кроме похмелья. Десятник придирается, кабатчик отказывается наливать в долг.

Как он здесь оказался? Как вообще носители сюда попадают?

Публика вокруг подобралась разная, от мещан и цеховиков до студентов и чиновников. Возле решётки стоял поп: в рясе, с крестом на пузе, с окладистой бородой. Он держался за прутья и вглядывался в пустоту коридора, как будто ждал кого-то.

Несколько человек сбились в кучку у противоположной стены. Одеты по-простому. Надо бы пообщаться, поговорить за жизнь, выяснить, что и как.

Я подошёл.

— Братцы…

— Кой пёс тебе братцы? — резко окрысился на меня один. — Ты, порося вонючий, путаешь нас с собою, не иначе. Будет тебе опосля взбучка. А покуда шлёпай лаптями в прорву.

Его дружки оскалили жёлтые зубы, и я предположил, что своими словами он послал меня в нехорошее место. Ладно, мы люди не гордые, можем ответить в том же тоне. Я набычился и выдал ему заученный когда-то текст из сериала о девяностых:

— Слышь, баклан, ты бебиками не води. Я тебе не маруха заряженная, чтоб меня под слона укладывать. За дешёвый базар отвечать придётся. Сечёшь?

Что всё это значило, я и сам никогда не знал, но прозвучало грозно. Дружки скалиться перестали, а баклан тряхнул рукавом, и в ладонь скользнул остро отточенный гвоздь. Хорошо, что не стилос. Дружки подались в стороны, а баклан ткнул меня гвоздём под рёбра. Будь он чуть проворнее — и пришлось бы искать нового носителя. Я перехватил запястье и крутанул. Рука лопнула в локте, баклан открыл рот, да так и застыл, не в силах сказать что-либо от болевого шока.

Я подобрал гвоздь и перебросил его из руки в руку, повторяя движения маэстро Кампоса. Дружки метнулись в тёмный угол, а за спиной кто-то кашлянул. Я обернулся. Поп.

— Чего тебе, святой отец?

— Странный ты сегодня, Афонька. Обычно молчишь все сутки, а сегодня ворью руки ломать вздумал. Восходящий что ли?

Он говорил, выпячивая губы, отчего звук казался шамкающим. А лицо слишком уж наивное, как у нашего инквизитора.

— Откуда за восходящих знаешь? — насторожился я.

— Что ж не знать, если сам такой? Тебя кто сюда отправил?

Я помолчал, думая, отвечать, не отвечать. Кто знает, может дель Соро следом за мной переместился в этого попика, и устраивает мне проверку на вшивость. Надо быть осторожнее.

— Ну, допустим, маэстро Кампос.

— Энрике? Да, этот любит новичкам силу перемещения демонстрировать. Про круг, наверное, магический рассказывал? Он мастер на рассказы. А потом грудину проткнул, так?

— Горло, — я кашлянул. — Перерезал.

Поп сочувственно причмокнул.

— Неприятно. Но ты не отчаивайся, утром в постельке своей проснёшься. Только в следующий раз остерегайся. Он и не такое вытворить может.

— А какое?

— Сухожилия подрубит, лицо располосует. Всякое. Если сразу не сдохнешь, то будешь до полуночи в дерьме да в крови корчиться, покуда твой носитель не восстановится.

— Он маньяк что ли?

Поп огладил брюхо ладошками.

— Метод у него такой. Любит, когда ученики уроки его на себе чувствуют. Говорит, закаляет для будущих поединков. Так что приглядывай за ним.

Баклан отошёл от шока и начал постанывать. Попытался встать, не получилось. Вернулись дружки. Один, посмелее, сказал:

— Чумной ты, однако. Как есть чумной. На всю голову страдалец. Человеку за просто так руку сломал. Лекаря бы позвать надо.

— К утру заживёт, — пообещал я.

Поп кивнул на кучу соломы возле решётки.

— В ногах правды нет, присядем.

— Ты сам-то как здесь оказался? — спросил я, опускаясь на соломенную подстилку.

— За носителями приглядываю, — хмыкнул поп. — Тебе, родной, обо мне лучше не знать. А будет Штейн спрашивать или, не дай бог, дель Соро, говори, что никто не подходил, ни с кем не разговаривал.

— А они поверят?

— Может и не поверят, но за язык не поймают. Восходящие сюда не часто попадают, и сидят тихо, не дёргаются. Ждут перемещения, — он подмигнул. — А ты и в самом деле на всю голову страдалец.

Я бы не стал так сразу утверждать — страдалец. Невоздержан? Да.