Клетка - Хайдарали Мирзоевич Усманов

звонко, как серебряный колокольчик. Она сделала ещё один отточенный жест ножом, и звук металла в камере прозвенел, как удар. Лираэль не выдержала. Рвотный рефлекс охватил её, и в горле молодой эльфийки взорвался кислотный вкус крови и железа, и она завопила от ужаса. Именно от невыносимости увиденного. Звук её крика, высокий и дикий, повис в воздухе, разбил на осколки их переговоры и приказы. Её ноги предательски подогнулись, и она почувствовала, как сознание ускользает – сначала с края, затем середина, до тёмной воронки.

Последними образами перед тем, как тьма накрыла её, была старшая сестра, бросающаяся к решётке и кричащая, на её лице – застыла злость и паника. Сейрион, стоящая, вся в крови, и в её глазах – внезапная вспышка осознания глубины содеянного, которую Лираэль на мгновение приняла за страх. И парень – тот, кого она знала по лесу, – чьи глаза теперь полыхали ничем не прикрытой яростью.

Карающий запах крови, скрип ремней и отголосок магического света – и мир, кроме охватившей её боли, просто исчез. Лираэль потеряла сознание, её тело, податливое и уязвимое, рухнуло в бездну бессознательного, а голос сестры и гнев охранников в последний раз дрогнули над её падением, как неумолимый приговор. Сначала в зале воцарилась оглушительная тишина – тишина, от которой стены сами будто отпрянули. А потом эта тишина треснула, как лёд под сапогом.

………

Арианэль, высокая, статная, с холодным огнём в глазах, снова шагнула вперёд так, что каблуки её сапог прозвучали, как удары молота. На её красивом лице не осталось и следа сдержанности – только ярость, та самая, что не знала границ и оправданий. Её голос рванулся наружу, как клинок из ножен:

– Как ты посмела?

Эти два слова разнеслись эхом по камере, перекрывая даже глухие стоны Кирилла и капли его крови, падающие на каменный пол.

– Ты… Посмела тронуть то, что тебе не принадлежит?! – Она практически кричала, и даже охранники, привыкшие к холодной властности аристократки, невольно отпрянули. А молодая офицер, ещё секунду назад наслаждавшаяся своей кровавой игрой, поначалу не поверила в происходящее. Улыбка безумного удовлетворения застыла на её лице, но нож в руке уже слегка дрогнул. Она хотела что-то сказать, но не успела. Так как поток слов старшей эльфийки обрушился на неё, как буря:

– Ты всегда была жестокой, и я это знала… Но я закрывала глаза на твои выходки. Закрывала! Потому что ты была моей подругой детства. Потому что ты прикрывалась нашей дружбой и положением. Но сейчас… Ты перешла черту. Ты тронула то, что принадлежит моему дому. Ты тронула игрушку моей младшей сестры!

В этих словах не было милосердия. Это была ярость благородной крови, вспыхнувшая так, что казалась ощутимой силой, давящей на плечи всех присутствующих. Сейрион попыталась заговорить, и выдавить из себя хоть какое-то оправдание:

– Но… я лишь хотела проверить… узнать, выдержит ли он…

Но её голос дрогнул. И только теперь в её глазах промелькнуло осознание. Она всегда считала себя вправе делать, что угодно. Так как именно её связь с дочерью правящей семьи Великого дома давала ей иммунитет. Она забавлялась, ломала судьбы и тела, играла в жестокость – и оставалась безнаказанной. Но сейчас впервые её взгляд встретился с настоящей стеной власти, которую нельзя было обойти дружбой и старым расположением. Арианэль шагнула ближе, подойдя к ней почти в упор. Её лицо было холодно прекрасно и смертельно, как статуя богини возмездия.

– Игрушки моей семьи не для тебя… Простолюдинка. Даже если ты выросла рядом со мной. Даже если когда-то делила со мной хлеб и игры. Ты посмела коснуться того, что тебе не дано. И теперь ты заплатишь. И не только ты… Вся твоя семья за это ответит!

Последние слова прозвучали тихо, почти шёпотом, но именно от этого они стали ещё страшнее. Молодая эльфийка, та самая, что только что в упоении терзала тело простого дикаря, впервые почувствовала, как её собственное сердце проваливается в ледяную бездну страха. Она осознала всю величину собственной ошибки. Осознала, что не просто переступила грань дозволенного. Она ткнула копьём в то, что свято охраняется кровью и гордостью Великого дома.

И впервые за всё время её руки дрогнули не от возбуждения, а от страха. Окровавленный клинок не удержался в её пальцах, и глухо звякнул, упав на пол, скользнув по лужам чужой крови. Она медленно опустила взгляд и прошептала одними губами:

– Я… Не знала этого… Мне никто не говорил… – Но все эти оправдания уже не имели смысла. Арианэль Ильвэ стояла посреди крови и тени, как вырезанная из льда в прекрасная статуя. Внезапная власть её голоса смяла тишину этой камеры, и она позволила себе не просто приговор. Она устроила ритуал восстановления порядка, потому что в Великом доме правила значат больше, чем страсть молодых и дружба детства. Она не стала кричать, и что-то долго кому-то доказывать. Её приказ был коротким и точным, как удар мотылька по нити:

– Выведите её отсюда. Немедленно. – Двое охранников в мгновение схватили Сейрион – ту, что ещё минуту назад с наслаждением властвовала над чужим телом – и вывели из помещения. Но это был только первый акт. Публичный… Демонстративный… Рассчитанный на тех, кто стоял в дверях и чьи взгляды сейчас метались между стоном пленника и холодом величия.

Затем быстро собрали совет. Не формальный, не тайный – а самый что ни на есть открытый. В помещение тут же принесли стулья, стали выстраиваться старшие офицеры, медики, администраторы. Слова Арианэль превратилось в приговор, который должна была слышать вся охрана, чтобы больше никто не подумал, что дружба иммунна к закону.

Она назвала преступления Сейрион по именам. Превышение полномочий… Публичное жестокое обращение с пленным… Использование положения личной связи для взятия надзорных прав… Она перечисляла не эмоциями, а фактами – потому что в доме слова без фактов – ветер… А когда прозвучало последнее обвинение, её голос стал совсем холоден:

– Ты не только осквернила честь дома – ты запятнала свою дружбу, которой я дорожила. И за это есть только одна мера дисциплины.

Затем начался ритуал унижения, тщательно выверенный тысячелетиями. Сначала – лишение знаков отличия. Сейрион стояла, заляпанная чужой кровью, пока один из администраторов снимал с её плеч эмблему, шнуры, медали. Это был акт судебный, с официальными прикосновениями. Ткань соскользнула, металлические украшения звякнули о камень – и этот звук был равносилен срыву личных прав. Её форму приказали снять, заменить простой робой служителя – символом того, что теперь она