Макс Мах - Взгляд василиска

– Знаете, Вадим Борисович, я ведь, грешным делом, боялся, что деменция[52] у меня развивается. Возраст, сами понимаете, память опять же… Но вот, оказывается, не совсем еще в маразм впал. Помню!

Он даже улыбнулся, произнося эти слова, но, на взгляд Реутова, улыбка у Стеймацкого получилась не искренняя, и взгляд "больных" глаз совершенно не изменился.

– По последним данным, – осторожно сказал Реутов, просто чтобы разрядить обстановку. – Активная интеллектуальная деятельность препятствует развитию деменции.

– Это статистика, – махнул рукой Стеймацкий. – И много вам будет счастья, Вадим Борисович, если вы вдруг не попадете в те самые 15 или 20 процентов счастливцев? Я вам таких статистических казусов, если пожелаете, сколько угодно могу предложить, да толку что? Вы ведь Нуриева, Святослава Аликперовича, знаете?

– Лично не знаю, – ответил, несколько растерявшийся от этого вопроса, Реутов. – Видел, кажется, пару раз. А что?

– А то, что он как-то сказал во время лекции о вреде алкоголя, что, на самом деле, процентов пятнадцать мужчин, относящихся к кавказской расе,[53] могут совершенно безболезненно для своего здоровья пить водку хоть литрами. Беда в том, что иди, знай, к какой группе относишься именно ты. К этим пресловутым пятнадцати процентам, или к другим восьмидесяти пяти?

– Любопытно, – улыбнулся Реутов, которому приходилось сейчас изо всех сил держать себя в руках, чтобы не начать ненароком торопить старика, никак не желавшего переходить к делу. – Но, между нами говоря, я пью не потому, что надеюсь, что на мой организм алкоголь вредного воздействия не оказывает, а потому, что мне это нравится.

– Правильный подход, – кивнул Стеймацкий. – Мне вон доктор мой домашний такую диету прописал, что хоть в Даугаве топись. Ан, нет. Не на того напал. Я его диету в клозете на дверь повесил, чтобы всегда знать, за что мучаюсь. Уважаю, знаете ли, искренность.

– Так что там с моей смертью? – Спросил, наконец, Реутов, уставший ждать, пока профессор перейдет к делу, и кивнул на бумаги.

– Любопытная история, – повторил Стеймацкий, кажется, совершенно не обидевшийся на то, что его поторапливают. – Это, как вы, Вадим Борисович, верно, уже догадались, ваша, с позволения сказать, история болезни. Вернее, данные предварительного осмотра, проведенного доктором Зинченко в ночь с семнадцатого на восемнадцатое апреля 1962 года. И вот, что характерно. Возможно, Виктор Герасимович был, так сказать, не в лучшей своей форме. Мы все тогда едва с ног от усталости не валились. Тем более ночь, очередной транспорт… Но! – Поднял вверх палец Стеймацкий, как бы призывая Вадима быть особенно внимательным. – Не до такой же степени, чтобы записать вам пулевое проникающее ранение черепа? А он вот тут – ну, да сами сейчас посмотрите – все точнехонько описал, и куда пуля вошла и откуда, по идее, должна была выйти, но не вышла. Рентген вам, Вадим Борисович, не делали. Не обессудьте! И не потому, что ранение смертельное, а по совокупности, так сказать, обстоятельств. Позвоночник перебит осколками в двух местах, легкое разорвано, вообще внутри – по ходу движения осколков – все порвано и побито…

– У вас сигареты есть? – Неожиданно спросил Стеймацкий.

– Папиросы вас устроят? – У Реутова во рту было кисло, как после рвоты, но просить чаю, он не стал. Не до того было.

– Давайте! – Махнул рукой старик и подвинул к Реутову листы из его истории болезни.

Почерк у доктора Зинченко был скверный, как и вообще у большинства врачей. К тому же, писал он ночью, да еще на фоне хронической усталости… Вадим с трудом разбирал его каракули, и к тому времени, когда закончил читать, в пепельнице перед ним лежали четыре окурка. Один принадлежал Стеймацкому, три – ему.

– Ну? – Спросил профессор.

– Не жилец, – коротко ответил совершенно опустошенный Реутов.

– Тем не менее, вы живы, если, конечно это были вы.

– Я. – Реутов чувствовал себя опустошенным, усталым, как после тяжелого боя.

– А где, простите, шрам на лбу? – Спросил Стеймацкий.

– Нету, – согласился Реутов с очевидным. – Но все остальные шрамы на месте. Хотите посмотреть?

– На слово поверю, – махнул рукой старик. – И на спине? Я имею в виду, на позвоночнике тоже?

– Да.

– Чудны дела твои, господи! – Старик взял у Реутова еще одну папиросу, но так и не закурил. – Вы не то, что ходить, вы, уж извините, Вадим Борисович, за такие подробности, даже ходить под себя с такими увечьями не должны. Это если не брать в расчет череп, легкие, печень…

– Но я жив, – возразил Вадим, понимая, как глупо все это звучит.

– Вижу, – хмуро ответил Стеймацкий, как будто был недоволен этим фактом.

– Как это может быть? – Спросил Реутов, понимая, впрочем, что если не знает ответа он сам, то вряд ли получит его от старого профессора. – У вас есть какое-нибудь предположение?

– Нету у меня никаких предположений! – Старик так разволновался, что даже треснул ладонью по столешнице. – Это нонсенс! Такого не может быть, потому что не может быть никогда!

– Ну, извините.

А что еще он мог сказать?

– Не обижайтесь! – Буркнул старик. – Это я не на вас. Так вы точно знаете, что это были вы?

– У меня есть свидетели, – кисло, усмехнувшись, объяснил Вадим. – Тот офицер, который отправил меня на геликоптере в тыл. Он присутствовал при ранении. И полковник Шуг, он теперь генерал, тоже подтверждает. Сам я, как вы понимаете, ничего не помню. Но из госпиталя я вышел только в 1963 году…

– Понимаете… Да, нет, вы-то как раз понимаете. – Стеймацкий, наконец, вспомнил о папиросе, которую все еще крутил в пальцах, и посмотрел на Реутова.

– Да, да, сейчас, – Вадим достал зажигалку и дал старику прикурить.

– Мы и сейчас такого делать не умеем, – сказал Стеймацкий, выпуская дым. – А уж тогда… Но, допустим! Допустим, рана в голову была без поражения мозга… Но не сидит же у вас там пуля до сих пор? Или сидит? Надо бы сделать томографию… С другой стороны, шрам. Регенерация тканей? Какой-то феномен? Но почему, тогда только на голове?

Он помолчал, о чем-то размышляя, потом снова посмотрел на Реутова.

– Я после войны, – сказал он. – Попробовал выяснить, что за человек был тот штатский, что приезжал с генералом Уваровым. Ничего определенного, разумеется, узнать мне не удалось. Но в Главсанначупре мне назвали одну фамилию. Людов. И звали этого Людова, вроде бы, как раз Петром Григорьевичем. Может быть, это он? Людов был из 3-го Главного Управления Императорской Канцелярии, и занимался там чем-то, связанным с медициной, поэтому и контактировал с военными медиками. И еще одно… – Стеймацкий поморщился, как будто разговор на эту тему был ему крайне неприятен. – В сороковых годах, в Пскове, у 3-го управления был институт медико-биологических исследований. Называли его почему-то "Шарашкой", и был он страшно секретный, но слухи о том, что там творилось, ходили самые невероятные. Начальствовал над институтом генерал-майор Духов, но, на самом деле, главным там являлся не он, а некто Нестеров. Фамилия, скорее всего, вымышленная, поскольку называли его профессором, но о профессоре Нестерове никто в медицинских кругах никогда не слышал. Вот, собственно, и все, что приходит мне в голову. Может быть, ерунда, а, может быть, и нет. И вот еще что, – старый профессор тщательно затушил папиросу в пепельнице и поднял взгляд на Реутова. – В Петрове живет мой старый знакомый, Пауль Леонардович Эккерт. Приходилось слышать это имя?

– Это тот Эккерт, который написал учебник латинского языка для медицинских факультетов? – Спросил Реутов, лихорадочно пытавшийся сейчас переварить сказанное Стеймацким.

– Тот самый, – кивнул старик. – Но он не латинист, на самом деле, а историк науки.

И тут Вадим вспомнил, что видел – и не однократно – статьи Эккерта в "Вестнике естественных наук", в "Следопыте" и других журналах, хотя сам их, вроде бы, никогда не читал.

– Вот к нему я бы вам и рекомендовал обратиться, – продолжил между тем свою мысль Стеймацкий. – Если кто-то и сможет вам что-нибудь рассказать про "Шарашку" и прочие связанные с медициной истории, так только он.

Реутов вышел из дома профессора в состоянии легкой прострации, вызванной двойственностью ощущений от состоявшегося там разговора. С одной стороны, как это ни странно, учитывая возраст собеседника, визит к Стеймацкому оказался совсем не бесполезен. Старик пребывал, что называется, в здравом уме и твердой памяти. И как бы не оценивать то, что рассказал ему Николай Евграфович, слова его однозначно подтверждали то, что Вадим успел узнать о своей несостоявшейся на самом деле смерти. Однако, с другой стороны, конец разговора со всей определенностью уводил Реутова туда, куда он идти вовсе не желал. И дело было даже не в грязных тайнах прошлого царствования, копаться в которых Вадим, как человек интеллигентный, не желал из вполне понятной брезгливости. Дело было в другом. В том, что гипотеза – если, конечно, предположение, сделанное Стеймацким, вообще можно было назвать гипотезой – прямиком вела в такое болото антинаучных и, следовательно, противных самому духу науки, "теорий", а, попросту говоря, околонаучных мифов, что Вадиму даже думать об этом было противно. Но и не думать об этом он не мог тоже.