Виктор Глумов - Фатум. Сон разума

Реут вздрогнул под обрушившимся потоком.

…Ветер гонит по пшеничному полю золотистые волны — колышется толпа на площади. Катится комбайн, и колосья исчезают в его чреве. Катится по беснующейся толпе, пожиная урожай. Под пальцами — рычаги. Руки движутся помимо воли. Они делают так, как хочет комбайн.

Остановить!!!

Люди хотят не свободы — хлеба, замешанного на крови. Слишком сильно хотят, сами прыгают во вращающуюся смерть…

Толчок.

Реут очнулся на коленях. Рядом, закатив глаза, лежал Главный — человек, который держал под контролем бога войны, порожденного самими же людьми. Еле хватило сил, чтобы проверить пульс на аорте Главного. Мертв. Реут жил так долго, чтобы научиться хладнокровно удерживать тварь в узде. И не смог…

Срочно надо позвонить Каверину! Тимур Аркадьевич вынул телефон, выругался: связи нет. В голове пусто и звонко. Добрести до выхода!

По скользящим осколкам, вдоль качающихся листьев — на улицу. Оттолкнуть обеспокоенного Силина. Непослушными пальцами нажать на кнопку вызова. Гудки… гудки…

Стас Кониченко развил бурную деятельность: велел всем вернуться в штаб. На весь Интернет прокричал, что злодеи из «Фатума» забрали Никиту Викторовича Каверина. Выложил в Сеть снятые с камер слежения ролики.

Митинги продолжались, и ответ напрашивался сам собой: нужно поднимать людей.

Копии всех документов, переданных Стасу Кавериным, Конь разослал по новостным агентствам. И занялся организацией акции протеста. Приехавший Михаил Батышев горел негодованием, вдвоем со Стасом они придумали требования: свободу политическому заключенному Каверину, марионеточное правительство — на мыло, руководство «Фатума» — под суд, президента и премьера — на лесоповал. Лозунги здорово попахивали революцией, но Коню до этого дела не было, а бывшему «левому» Михаилу — и подавно.

Стас кинул клич в социальных сетях.

Никита Викторович, конечно, был бы против. Но Никиту Викторовича увезли, и священная обязанность «Щита» — защитить своего лидера.

Вскоре желающих поучаствовать в несанкционированном шествии было уже тридцать тысяч. Конь понимал, что реально придет еще больше: волна бунта захватит всех. Правда, напряжение, висевшее в воздухе последние дни, ослабло, будто кто-то отпустил поводок.

Стаса это не удивило. Нельзя постоянно трястись от избытка энергии, требуется перерыв. Уже закончив приготовления и назначив время и место, он вспомнил, что у Каверина дома мама и братишка, и неплохо было бы их навестить, проследить, чтобы школьник не сунулся в центр.

Оставив штаб на Михаила, Стас поехал на «Парк Победы».

Старик умер. Я отпустил старика. Я хочу другого человека. Старик рассказывал про меня не очень вкусному человеку. Я слушал. Я много ел вчера, мои силы выросли.

Смута, война — люблю. Кровь — люблю. Крики — люблю. Тихую смерть в постели — не люблю.

Вчера было как мне нравится. Люди бежали, в людей стреляли, люди падали, и другие наступали на них. Я смотрю по сторонам. Сегодня будет не хуже. Я ликую, тянусь ко всем сразу, глажу, а потом отпускаю. Мне нужно сконцентрироваться. Мне нужно стать маленьким.

Я вижу своего человека. Человек в машине. Человек спит не сам. Человека заставили. Я радуюсь. Сейчас я помогу человеку. Он теплый. Он — мой. Я — его. Я тянусь к человеку, я уменьшаюсь, я оборачиваюсь вокруг него, я закрываю его, я забираю его сон.

Сон — плохой.

Человек — хороший.

Я люблю своего человека. Он вкусный. Я дышу им. Человек просыпается. Человек не видит меня. Человек пока не во мне. Человек со мной.

Счастье. Восторг. Полет.

Я лечу, я бью крыльями. Некоторые видят мои крылья. Я вижу машину сверху. В ней — мой человек. Он говорит другим, не моим, но через него — моим, людям:

— Где я? — Голос у человека хриплый. — Что со мной? Кто вы?

— Меня зовут Артем Борисович Борзов. Я друг Тимура Аркадьевича. Вы в безопасности, Никита Викторович, мы едем ко мне домой. Рад, что вы проснулись, я уже собрался искать врача.

— Зачем врача? Я великолепно себя чувствую.

Радуюсь. Человек почувствовал меня. Выше, еще выше. Голоса стихают. Шум стихает. Я вижу весь мир. Он маленький — и большой. Он тянется ко мне через моего человека. Я могу взять его. У меня нет рук. Я могу обнять его. Я могу есть много. Мне вкусно. Мне будет еще лучше. Я становлюсь глазами всех своих людей.

Они вздрагивают, почувствовав меня.

Японка проснулась в изоляторе, села, спустив ноги с койки. На девушке была голубая пижама. Девушка удивленно рассматривала ее. Потом принялась разглядывать камеру.

Зашел врач — девушка смутно помнила его.

Она даже знала, где находится — в изоляте. И жалела, что не смогла оборвать свою жизнь по примеру Директора Танаки. Врач вежливо поздоровался и обратился к ней с вопросами о самочувствии. Девушка удивилась — она не должна была больше осознавать себя. Но осознавала.

— Мы применили новую методику, — сказал врач. — Вы больше не представляете опасности для общества.

Рука девушки метнулась к голове. Черных, густых волос больше не было. Ее обрили, и голову закрывала повязка. Девушке показалось, что вместе с шевелюрой она утратила часть своей личности. Она стала другой. Слабой. Одинокой. Обычной.

Ничего не отвечая, девушка посмотрела на врача.

Его улыбка потухла. Врач отвел взгляд.

Толстый голый мужчина сидел перед компьютером и, подергивая правой ногой, просматривал графики. Он играл на бирже и жил этим. Сегодня должен быть удачный день.

Нога застыла. Мужчина задышал часто, шумно, как вытянутый на берег сом. Капля пота сорвалась с носа — дома было жарко. Мужчина еще раз посмотрел на график. Потянулся и выключил монитор. Встал из-за стола; брюхо свесилось, фартуком закрыв срам.

Как же так?

Мужчина схватил телефон и позвонил другу, Джакобу. Джакоб умный, в колледже был первым по математике. Джакоб объяснит, что происходит.

— Что нам делать?! — заорал толстяк, как только друг ответил. — Что нам, мать их, делать?!

— Стреляться, — спокойно, с легким русским акцентом ответил Джакоб. — Экономика накрылась. Мировая экономика накрылась.

Толстяк запустил телефоном в стену, с силой пнул кресло. Не может быть. Сегодня он собирался сделать Мэрил предложение. Сегодня он должен был получить деньги. Как же так? Он разорен, разорен!

Пусть Джакоб стреляется. Он — русский. У него родители в Израиле. Русские — все дурные. А он не покончит с собой.

Пыхтя от натуги и негодования, толстяк оделся, сунул ноги в туфли и отправился в центр города — требовать компенсации у правительства. Он чувствовал, что поступает правильно, что сотни обманутых граждан, тысячи обманутых граждан Соединенных Штатов Америки спешат на митинг. И его место там.

Я вижу. Люди собираются вместе. Люди идут ко мне. Я тянусь к ним. Я беру у них силу. Мой человек — за ним я слежу отдельно — спорит с другими.

Я играю всеми людьми, но один может быть моим хозяином. Я дам ему долгую жизнь и много сил — заберу у других. Я кормил старика, Главного, он был со мной много лет, но потом не смог удерживать меня. Тогда я ушел, и старик умер — не так, как мне нравится.

— Мне нужно быть в центре, — говорит мой человек. — Поймите, Артем Борисович, я совершенно нормально себя чувствую.

— Тимур Аркадьевич, однако, приказал доставить вас в безопасное место. А я всегда слушаюсь Тимура Аркадьевича.

Мой человек замолкает. Водитель включает радио. Мой человек слушает, я слушаю вместе с ним и сразу вижу. Я сегодня в силе. Я могу видеть все. Это вкусно. Мне нравится.

— …падения фондовых рынков. По всему миру прокатилась волна беспорядков, — говорит радио, — и вооруженных конфликтов. Напряженной остается обстановка в Персидском заливе.

Я вижу их! Я вижу корабли и самолеты! В них люди, они тянутся ко мне, ждут меня. Но я не могу прямо к ним. Я рядом со своим человеком, жду, когда он будет готов.

— …новый конфликт в секторе Газа, — говорит радио.

Я вижу пустыню. Я хорошо знаю это место, как и прошлое. Я часто там. Мне там вкусно. Там много стреляют, это приятно.

— …беспорядки на Кипре, — говорит радио.

Там я тоже часто. Я часто много где. Радио называет места. Я поглядываю туда. Я вижу то, что радио говорит. Индия. Пакистан. Иран. Корея. Еще Корея, другая, и много китайцев. Китай я люблю. Они злятся друг на друга. Я присматриваюсь. Они хотят взорвать большую бомбу. Я помню большую бомбу в Японии. Было очень вкусно. Было много силы. Был хороший человек, не мой — старик не пускал, — но хороший. Хотел его себе, но не смог. Здесь. В России. В Москве. С усами. До сих пор вспоминаю — вкусный. Был бы мой, со мной, жил бы долго, как старик. Но старик меня держал и мало кормил.