Андрей Ерпылев - Один в поле

— Дона не вернулась домой, — всхлипнул отец, опускаясь на табурет. — Ждали ее, как обычно, под утро, а она не пришла. Мать не спала всю ночь. Я под утро вздремнул, проснулся, а ее нет… Лежала в кухне, на полу, без сознания. Доктор говорит, что ничего страшного, обычное переутомление…

— Переутомление?! — крикнул громким шепотом молодой человек, но тут же взял себя в руки. — Папа, последи за ней… И не вздумай пить!

Последнее он говорил уже в прихожей, на ходу натягивая куртку.

— Ты куда? — всполошился отец.

— Найду Дону, — крикнул Рой, сбегая по лестнице…

— Э, послушай, чувак. — Бородатый юнец в камуфляжной куртке, висевшей на нем мешком, и дурацком вязаном берете с помпоном заступил Рою путь. — Сюда так просто нельзя. Пузырь купи или дозу…

— Отойди. — Рой без труда отодвинул «привратника» в сторону и распахнул подвальную дверь, сверху донизу размалеванную цветной краской: тут были и надписи, и рисунки, и просто отпечатки ладоней и подошв.

— На халяву торкнуться хочешь? — Парнишка попытался удержать его силой, но получил локтем в солнечное сплетение и заткнулся.

Рой прошел через длинное помещение с низким потолком, по которому тянулись толстые, укутанные стекловатой трубы отопления, то и дело спотыкаясь в полутьме о ноги лежащих и сидящих, прислонясь к стенам, людей. Время от времени он наклонялся, светил фонариком в молодые, но уже тронутые печатью близкой смерти лица. Кто-то щурился и заслонялся, кто-то безучастно глядел сквозь пришельца стеклянными глазами. Он не отвечал на оскорбления, не обращал внимания на пинки и щипки, лишь один раз остановился, чтобы ботинком выбить из слабой руки нож, которым его пытался ткнуть пацаненок лет двенадцати-тринадцати. В подвале было душно, воздух состоял из запахов немытых тел, человеческих испражнений и какой-то химии. В двух шагах от Роя парочка одурманенных молодых людей вяло совокуплялась, не обращая внимания на окружающих.

Так и не найдя кого искал, парень добрался до конца подвала, где у железной двери с косо намалеванными на ней черепом и костями сидела публика почище и побогаче. Роя пронзило полузабытое чувство беспричинной радости и душевного подъема, но он быстро подавил в себе желание возлюбить всю собравшуюся в заброшенном бомбоубежище мерзость и гнусь городской изнанки. Причина этого порыва была известна…

— Ты кто такой? — попытался задержать Роя парень в очках, чем-то похожий на Аллу Даара. — В очередь становись!

— У меня абонемент, — процедил молодой человек, зыркнув на очкарика исподлобья так, что тот попятился и сел на свое место, без причины поправив очки на породистом носу.

Больше никто задержать его не пытался.

В небольшой комнатушке, должно быть, ранее служившей подсобкой, на продранной кушетке навзничь валялся, закатив глаза под лоб, симпатичный молодой мужчина в дорогом пиджаке, распахнутом на груди, мятой, когда-то белоснежной рубашке и больших наушниках, витым проводом соединенных с громоздким аппаратом, исправно мигающим разноцветными лампочками. За аппаратом сидел сутулый толстяк, лица которого не было видно из-под надвинутого на нос шлема.

Радость распирала Роя, но петь песни он сейчас был не в настроении. Стараясь не глядеть на полуголого наркомана, он хлопнул по плечу оператора.

— Ждите своей очереди! — крикнул тот через плечо. — Еще семь с половиной минут!

Ждать молодому человеку было недосуг. Хихикая под нос, он протянул руки и резко сорвал с головы толстяка шлем.

— А-а-а! — заорал тот, сжимая виски ладонями. — Какого дьявола?!

— Что, выродок, — расхохотался ему в лицо Рой, — как другим мозги жарить своей шарманкой, — так здорово, а когда головка бо-бо, — плохо?

Он отлично знал этого поганца, пичкающего богатеньких клиентов особым наркотиком — излучением, которого им так не хватало после падения Отцов: бессознательную Дону отсюда он вытаскивал не раз и не два. Где она брала деньги на «прожарку», даже не хотелось думать…

— Отдай шлем, — корчась, канючил Фэт Булут, с которым они когда-то учились в одной школе: тогда он и не подозревал, что болезненный толстячок — скрытый выродок. — Бо-о-ольно!

— А ты выруби свою машинку — и больно не будет. Или бабок жалко?

— Меня Акаду убьет!

Зеб Акаду был местным авторитетом, державшим все окрестные притоны, — с ним опасались ссориться даже полицейские и «добряки».

— Где Дона?

— Не было сегодня Доны! Уехала она!

— Куда?

— А я знаю? Говорят, в Табаде святой какой-то объявился.

— Чего-о?

— Святой Мак, что ли… Просветляет там всех… Отдай шлем, Рой, а! Больно очень… Я и так тебе все скажу что сам знаю… Как другу…

— Какой ты мне друг? Слизняк… — Рой швырнул выродку пластмассовую штуковину, затканную внутри тускло блестящей металлической паутиной. Тот суетливо схватил ее, дрожащими руками напялил на голову и запричитал:

— Спасибо, Рой! Знаешь, как больно! Просто мозги плавятся…

— А у него? — парня распирало беспричинное и неуместное веселье. — У него не плавятся?

Он кивнул на наркомана в наушниках.

— Ему в кайф, — расплылся в улыбке толстяк. — Хочешь попробовать? Я дам на минутку просто так, задаром. По старой дружбе.

— Обойдусь, — рявкнул Рой. — Что там за святой?

— Да не знаю я… Святой какой-то, говорят. Чудеса творит. Мак Сим зовут…

— Мах Сим? — удивился парень, выросший на заводской окраине и блатной жаргон впитавший с детства. — Не путаешь? Какой же он святой, если на блатное погоняло откликается? Урка натуральный, а не святой!

— Святой, не святой, а больные на голову вроде твоей сеструхи там действительно просветляются. И город уже так и зовут — Городом Просвещения.

Рой задумался: он давно слышал какие-то мутные слухи о некоем городишке неподалеку от столицы, где объявился очередной не то знахарь, не то прорицатель. Не особенно верилось в его пророчества: за последние пару лет каких только знахарей не появлялось, какие только страсти-мордасти не вещали выряженные, будто клоуны, «ясновидцы» с телевизионных экранов. И воду через экран заряжали, и порчу снимали, и конец света обещали, и всеобщее процветание…

— Табада, говоришь…

На пути назад дорогу ему заступили трое крепких мужчин.

— Я же тебя предупреждал, Гаал, чтобы ты сюда не совался, — прошипел старший из них, бритый наголо длиннорукий громила с шрамом на щеке. — Память отшибло?

— Пропусти. — В душе у Роя все пело, ему казалось, что он может расшвырять этих троих, как деревянные чурки, одним движением руки.

Наверное, это отразилось в его глазах, потому что бандит неуверенно мигнул и освободил проход. За ним попятились и двое других. Парень, расправив плечи, прошествовал мимо них, но в дверях обернулся:

— Как же я вас ненавижу…

Радость и подъем в душе вдруг сменились ненавистью, отвращением и желанием все крушить, ломать, жечь. И чувство это было во сто крат сильнее первого. Так было когда-то по два раза в день, и тогда светлая яростная волна заставляла орать во всю глотку гимны, прославлять Отцов, идти на штыки их врагов и с радостной улыбкой на губах умирать. Теперь же светлого в душе не осталось ни капли. Темный пенистый вал поднимался откуда-то снизу, из самых глубин подсознания, и требовал мести. Неизвестно кому, неизвестно за что…

На улицах творилось невообразимое: ручейки из решительных озлобленных людей сливались в потоки, потоки — в могучую реку. Конца и края этой человеческой реке не было. Все это походило на многолюдные демонстрации в день Обретения Свободы, отмечавшийся каждый год. В этот день молодые тогда Неизвестные Отцы свергли прогнившую насквозь монархию и возвестили народу, что отныне его счастье и процветание станет главным идеалом Метрополии. Только над толпой сейчас не реяли флаги и транспаранты, и направлялась она не к центру Столицы, чтобы пройти мимо Дворца Отцов и продемонстрировать им свою любовь, а, наоборот, к окраине. И не лозунги и гимны звучали над ней, а проклятия и призывы смять, растоптать, сокрушить.

И толпа крушила.

Роскошные автомобили, зачастую с пассажирами, превращенные в мятые жестянки, летели на обочину, горели киоски и ларьки, которые никто не грабил, — вожделенные еще недавно яства и напитки хрустели и чавкали под ногами, втаптываемые в грязь. Попавшийся на свою беду навстречу пожилой выродок с перекошенным от полузабытой боли лицом не успел даже крикнуть: тысячеглавая безмозглая тварь, именуемая толпой, не способна на такие чувства, как жалость или сострадание, — ее влекут вперед инстинкты. И главный инстинкт — убей всякого, кто не с тобой.

Роя не вертело в толпе, будто щепку, — он был ее частью, плотью от плоти, кровью от крови. Рядом с ним шагали охранники притона и некоторые из наркоманов — те, кто еще способен был передвигаться на своих двоих. Они больше не были врагами — враг был общий, и он был впереди.