Дженнак неуязвимый - Михаил Ахманов

хрипло выдохнул юноша. - Можно ли верить тебе? Кто ты такой, человек с языком змеи?

- Не бунтовщик и не изменник, ибо не клялся в верности вашему владыке, - ответил Дженнак. - Я вождь! Я тот, кто держит руку на весах справедливости, и я говорю вам: каждому - свое! Ваше - за океаном на востоке, а то, что здесь, принадлежит другому племени. Смиритесь с этим и вспомните, что сказано в Чилам Баль: боги говорят с людьми устами вождей. Пренебрегающий же их советом умрет молодым.

Его слова падали словно камень в омут тишины. Не выдержав взгляда Дженнака, цолкин опустил голову, бросил клинок и махнул рукой. Загрохотало оружие; один за другим аситы складывали карабины и клинки, пока не вырос холм в длину копья. Дженнак велел поднять нижнюю решетку, а пленным - сесть у стены; потом выставил стражу, послал людей на верхние ярусы и отправился во двор.

Там горело вдвое больше газовых факелов, чем прежде. С береговых пирамид спускались разгоряченные изломщики, переговаривались, вытирали испарину, прикладывались к флягам. Старый Обух был уже внизу, хмыкал и разглядывал двери хранилищ, запертых тяжелыми замками. В ворота со стороны площади чем-то колотили - похоже, бревном. Еще оттуда доносились гул, шарканье ног и нестройные выкрики: «Берлага! Любо, любо! Берлага Тэб, наш атаман!»

   - Кто шумит? - спросил Дженнак, покосившись на ворота.

   - Ребятня и бабы ломятся, - отозвался Обух. - Чтобы, значит, аситскую кровушку пустить, а опосля пограбить.

   - Никаких грабежей, - велел Дженнак. - Пошли гонцов к атаману, и пусть они скажут людям, чтоб расходились и сидели по домам. Именем Берлаги Тэба! Кто не послушает, высечь!

   - Это мы враз! - ухмыльнулся старый ветеран. - Задерем подол какой-нибудь молодке и плетью ее, плетью! Или палкой!

Обух свистнул, подозвал шестерых изломщиков и отправил их за ворота. Крики там сделались тише, прекратился стук, зато вдали, на окраине, грохнуло несколько раз - похоже, стреляли из метателей. Берлага Тэб занимал город; очевидно, его воины штурмовали башни или, взяв врагов в осаду, палили для острастки.

Небо на востоке посветлело, и тучи уже казались не черными, а серыми. Облака на миг разошлись, и призрачный лунный свет пал на уступы пирамид, смешавшись с отблесками горящих факелов. Дженнак повернулся к укреплениям, что выходили к озеру. Их нижние ярусы занимали склады, выше располагались канцелярия наместника, святилище Коатля, станция эм- мелосвязи и всякие присутственные места, где судили, карали, встречали важных гостей из Россайнела и Китаны и устраивали торжественные церемонии. Аситские чиновники селились в городе, в собственных хоганах, и он боялся даже представить, что происходит с ними; вероятно, Удей-Ула взимала с них плату за высокомерие, поборы и жестокость. Но наместник жил здесь, в правой прибрежной пирамиде, и вспомнив об этом, Дженнак велел вывести пленника во двор.

Обух только пожал плечами и буркнул:

   - В озере он, плавает кверху брюхом. Ты уж прости, Жакар,

не добыл я его! Бросился гад с пирамиды, треснулся о камень

и в воду сыграл... Сейчас, должно быть, с пресветлым Тассилием беседует или с Истоком.

   - Все в руках Шестерых, - произнес Дженнак по привычке и вытянул руку к захваченной им пирамиде. - Тут у меня пленные, сотни четыре. Чтоб все остались целы! Чтоб волос не упал!

   - Не упадет, — заверил Обух. - На что нам их волосья? А вот от кошелей освободим. Монету взять - святое дело!

   - Старый ты разбойник, - сказал Дженнак. - Ну-ка говори, что с казной наместника? Где сундуки с серебром? Прибрали уже?

   - Как можно! Я ведь про кошель, не про сундук... Кошель - мне, сундук - атаману, на общее благо... В целости казна, стражу там поставил, и все парни трезвые. Не сомневайся, Жакар! - Обух протянул Дженнаку фляжку. - Глотнуть хочешь? Крепкое зелье! Сам варил!

Облака порозовели, ветер погнал их на запад, словно освобождая дорогу солнцу. Над озером, лесом и городом Удей-Ула разгоралась заря. Кончился День Глины, наступил День Воды. А за ним шел День Ветра, последний в этом месяце и благоприятный для начала странствий.

* * *

Поле с причальными мачтами лежало за городской чертой, посреди большого луга, где паслись лошади. Границы поля обозначались низкой каменной изгородью, трава на нем была скошена, а деревья на расстоянии пятисот длин копья вырублены, чтобы не мешали маневрам воздухолетов. Причальных шестов было четыре, и стояли они попарно: два - для приема больших кораблей, и два - для малых. Успех посадки определяли сила и направление ветра; обычно корабль снижался и, подрабатывая моторами, зависал у верхушек мачт - так, чтобы одна приходилась у носовой части, а другая - у кормы. Затем на мачты набрасывали канаты с петлями, закрепляли их внизу, а из гондолы спускали лестницы. Кроме причальных шестов на поле имелись склад с горючим и газовыми баллонами, ручные насосы и конюшня, так как добираться в город приходилось в экипажах на конной тяге - моторных в Удей-Уле не завели. При конюшне, для удобства пассажиров, была харчевня, десяток столиков под пестрым тентом; в ней подавали китайское сливовое вино, местный напиток из меда, коры и березового сока, ягоды, политые густыми сливками, медвежье жаркое и другие экзотические блюда.

В этой харчевне Дженнак и сидел, вместе с Чени и Берлагой Тэбом. Его чакчан лакомилась ягодой в сливках и кедровыми орешками, Берлага пил «медвежье молоко», а Дженнак - вино из Китаны, слегка напоминавшее одиссарское розовое. На поле, под присмотром Туапа Шихе, трудились изломщики, качали насосы, наполняя газом оболочку корабля. Горючее, воду, продовольствие и другие необходимые вещи уже погрузили, и теперь воздухолет медленно приподнимался над гондолой, еще касавшейся травы. Акдам, вполне здоровый, с озабоченным видом осматривал корабль, иногда касался ладонью оболочки или лопастей винтов, заглядывал под днище гондолы, покрикивал на работников, чтобы качали ровнее и в такт. Боги не оставили советов для летателей, но они придумали свои. Первое правило гласило: проверяй на земле, а не в воздухе.

- Вкусно, - сказала Чени, облизывая губы. — Как называется эта ягода?

Говорила она на атлийском, который был Берлаге понятен. Резкий язык, гортанный, но в устах Чени он звучал как музыка.

   - Клюква прошлого урожая, — отозвался атаман. - Ее замачивают в бочках, молодая хозяйка. Ты что же, клюквы никогда не ела?

   - В тех местах, где я родилась, ее нет. И нет такого густого молока. Там пьют отвар из трав.

   - Водичку, - уточнил Берлага и отхлебнул из кружки. - Жаль мне тебя, хозяйка,