Александр Быченин - Огонь на поражение

По возвращении в кубрик я завалился на откидную койку и сам не заметил, как заснул. Проснулся часа через три, когда лодка уже была в открытом море и от Океанариума ее отделяла добрая сотня морских миль. Все это я выяснил, опросив случившегося неподалеку Петренко. Прикинул про себя – тридцать с лишним узлов скорость у нашей посудины, и это далеко не предел, как я понимаю. Если в километры перевести, почти две сотни за три часа получается. От Океанариума до Южной гряды чуть больше восьмисот километров, так что к острову Птичий подойдем часов этак через семь-восемь. Причем засветло еще, что для нас не очень хорошо. Придется ждать темноты. Сон я успешно перебил, поэтому в кубрик возвращаться не стал. Вместо этого завалился в кают-компанию, где обнаружил сержанта Федотова, коротавшего время в обществе мичмана Литке и майора Волчары. Вяло отмахнувшись от приветствий, я примостился на краешек дивана и поинтересовался:

– А где все?

– А пес их знает, – зевнул Волчара, при этом даже не отвел взгляда с обзорного экрана.

Дисплей этот диагональю метра под три полностью занимал фронтальную стену. На него выводилось изображение с ходовых оптических сенсоров, а качество картинки было столь высоко, что возникал эффект погружения. В прямом смысле слова погружения – под воду на глубину двадцать метров. Пейзаж, правда, разнообразием не поражал – темноватая толща с едва просматривавшимся внизу песчаным дном, тут и там заросшим купами водорослей да изредка проносившимися мимо стайками серебристых рыбешек. Тем не менее Игнат от этого зрелища оторваться не пожелал, лишь буркнул под нос:

– Сашка дрыхнет, туда-сюда. Как цуцик. Умотали его безопасники, никак не отоспится.

Выдав толику информации, Волчара окончательно утратил ко мне интерес и вновь погрузился в созерцание забортного пейзажа. Я оставил его в покое и подсел ближе к Федотову с мичманом. По всему судя, между ними разгорелась дискуссия на философские темы. А вот это уже интересно – я, помнится, и сам немало часов провел в словесных баталиях с кандидатом философских наук.

– Было в старину в Японии сословие самураев, – втирал между тем Федотов собеседнику, – вот они говорили так: самое главное событие в жизни человека – это его смерть. И всю сознательную жизнь к нему готовились. Для них красиво и с честью умереть было смыслом жизни. Мне эта позиция не близка.

– Тогда чего ж ты в солдаты подался? – удивился Литке. – Если не считаешь смерть самоцелью? У нас, например, подобный род деятельности априори считается уделом личностей с суицидальными наклонностями.

– Это кто же к таким выводам пришел? – поразился сержант. – Психологи, что ли, доморощенные? Фигня это, извините за мой французский, товарищ мичман! Человек выбирает ратный труд по каким угодно иным причинам, но никак не из стремления покончить с жизнью. Готов до хрипоты спорить с любым вашим авторитетом по этому поводу.

– А тебе тогда чего не хватало? – не сдавался Литке. – За каким, извини, лядом ты в армию пошел? С твоим-то образованием и уровнем знаний? Сидел бы в каком-нибудь универе в метрополии и горя бы не знал.

– Не в каком-нибудь, а в Московском государственном университете! – уязвленно буркнул Федотов. – Знаете, как звучит тема моей кандидатской? «Проблема смерти и ее место в философской науке». Я вам больше скажу, каждый философ на том или ином этапе жизненного пути этим вопросом задавался. Судите сами – Шопенгауэр с теорией палингенезии, Шрёдингер, Полосухин – и это только двадцатый век. А еще раньше Энгельс, до него Танглю и Биша. Целая наука смерти посвящена – танатология. Про религии вообще молчу, абсолютно во всех уделяется много внимания этому феномену. А ясности до сих пор нет. Увлекла меня эта тема несказанно. Три года убил, диссер накатал, защитил успешно. А сразу после защиты осознал вдруг, что, в сущности, ничего нового не сказал. Повторил путь множества философов, и безрезультатно. Задумался я глубоко и понял одну простую вещь – все они изучали смерть со стороны. И хоть говорится, что умный человек на чужих ошибках учится, в данном конкретном случае этот подход в корне неверен. Отсюда вывод – необходимо изменить методику исследования. Бессмысленно наблюдать за смертью других существ, нужно прочувствовать этот процесс на собственной шкуре. Так я оказался в армии. Отец долго отговаривал, но в конце концов понял меня и препятствовать не стал. Пока что мой подход работает. Материала уже накопил на докторскую диссертацию, но чего-то все равно не хватает. А тут еще напасть – без адреналина и жизнь не в кайф стала. Все обещаю, как контракт закончится, уволиться. Но, чувствую, не получится.

– Что, Марк, опять старые песни? – подначил я для затравки. – Ты в адреналинового наркомана окончательно превратился, какая, на фиг, философия? В академию тебе надо, на военного психолога учиться. Цены тебе тогда не будет, разведка с руками оторвет.

– Да скажете тоже, товарищ капитан-лейтенант! – отмахнулся Федотов. – Неинтересно мне это. Вот почему я из действующего отряда не ухожу? Сами же чуть ли не силком в академию проталкивали, Борщевский вообще весь мозг выел. А все потому, что нечего мне там делать. Меня интересует состояние человека и особенно его разума в момент соприкосновения с реальной опасностью, когда он от смерти на волосок. Сколько раз уж с ней в жмурки играл, и каждый раз как в первый. Не могу никак самое главное прочувствовать. Ведь вроде бы все ясно, но чего-то не хватает. Самого главного. Истины. Чую, самураи не зря к смерти всю жизнь готовились. Но у них все на уровне чувств, а не разума. Тем буддизм и прочие дальневосточные религии меня и не устраивают – там все элементарно, любое состояние воспринимается как данность. А я так не могу, мне нужно рациональное объяснение. Так что служить мне еще как медному котелку.

– Реально будешь с огнем играть, пока не познаешь жизнь через смерть? – поразился Литке. – Блин, хорошо, что я не философ. Мне такие выкрутасы вообще по барабану. Я просто научился радоваться каждому прожитому мигу. Вот и все. Смерти не боюсь, но и навстречу не очень тороплюсь. А вы как, товарищ капитан-лейтенант?

– Знаешь, Ваня, – задумчиво покачал я головой, – ты только что в двух словах весь кодекс Бусидо изложил. Но я так не могу. Мне мало радоваться жизни. Есть такая вещь, как воинский долг. И его надо исполнять, о смерти думать некогда. Моя философия очень незатейлива – есть задание, и его нужно выполнить. Смерть – досадная помеха данному процессу, поэтому ее надо всячески избегать, пока есть для этого хоть малейшая возможность. Долг превыше всего, и для настоящего офицера это главный жизненный императив. А всю эту заумь со смыслом существования, который не познаешь без познания смерти, оставляю Федотову. Пусть мозгами работает, глядишь, и напишет докторскую. Но и тут есть нюанс – смерть Марка может помешать выполнению задания, а значит, его заскоки не должны быть помехой в деле. Потому и дрючу его периодически безжалостно за склонность к излишнему риску.

– Товарищ капитан-лейтенант! – взвился Федотов. – Опять вы за свое!

– Ша, короче! – разозлился я. – Нашел о чем спорить перед самым рейдом. Хорошо Кыся рядом нет, он бы тебе сейчас все по полочкам разложил относительно дурных примет. Сменили тему.

– Есть, – нехотя буркнул сержант, однако всем своим видом дал понять, что я отменно неправ.

– Не поймите меня превратно, товарищ капитан-лейтенант, – зашел издалека несколько смущенный моей отповедью мичман, – но Марк затронул очень интересную тему. Про самураев, в частности. Я раскопал кое-какие методики. Последний год пытаюсь осваивать восточные психотехники, медитацию например. И знаете, мое мироощущение начинает понемногу изменяться.

– Так я этой фигней, почитай, с детства страдаю, – ухмыльнулся я. – И вот что я тебе скажу, Ваня! Не погружайся слишком глубоко во всю эту заумь. Создавались эти методики для менталитета слишком отличного от нашего. Один древний европейский мастер сказал буквально следующее: чтобы полностью овладеть традиционной восточной методикой, нужно самому стать японцем или китайцем. Ни к чему это. Медитация отменный способ снятия напряжения, прекрасный релаксационный метод, и ничего более. Прикладное значение не должно вытесняться всякой малоприменимой на практике эзотерикой. Я тебе больше скажу – Кысь, пулеметчик наш, вообще без понятия, что все эти методики существуют. Даже слова такого не знает – медитация. Он это называет «дремой» и описывает как полусон-полуявь. На практике применяет постоянно, на ходу может отрубиться. Говорит, что от предков досталось умение дремать в любых условиях. Восстанавливается почти мгновенно даже после предельных нагрузок, стоит только приткнуться где-нибудь на полчасика. Во Флоте таких людей ценят.

– Кстати, давно хотел спросить, а почему у вас звания армейские? – ухватился за слово Литке. – Вы же флотские.