Санитары человечества - Дионмарк

«Где-то в Перми возрождают Цивилизацию», вот и нашли, нахер, на свою голову, – задумался Пётр, – пару дней передохнём, обсмотримся и рванём отсюда. Мутанты, вампиры, оборотни, свихнуться можно!

– Что-то мне подсказывает, свалить отсюда нам так просто не дадут, – покачал головой Алексей Дмитриевич, – а если и дадут, то ногами вперёд и без оркестра…

– Да-а-а, – вздохнул Пётр, – что-то вообще не соображаю, жрать и спать хочу и ничего больше.

– А вон и «виртухай» наш идёт, – улыбнулся Профессор и кивнул в сторону дверей, там появился Гриша с плетёной корзиной и кривоватой улыбкой на губах, – довольно быстро обернулся.

– Ох, Григорий, ах ты наш мил дружок, – оживился Пётр, присаживаясь на своей постели, – давай золотце, покажи, чем ты нас угостишь?

– Да так, в столовой взял, меня там увазают! Я зе главный! – парень протянул Профессору корзину, Пётр быстренько перепрыгнул на кровать к другу и пристроился рядом. – Малья Ивановна доблая, хоть и кличит гломко, иногда…

– Ого! Настоящая колбаса! – вскричал Петро, вытаскивая грубо набитую в кишку, кральку, и тут же разламывая её напополам, протянул половину Профессору, – чесноком пахнет и смотри, Алексей Дмитриевич, ХЛЕБ! Матушки мои, мы попали в рай!

– И настоящее молоко, удивительно! – Профессор вытащил пол литровый глиняный горшок и с наслаждением сделал пару больших глотков. Выдохнув, он протёр губы рукавом куртки, – парное, ещё тёплое… Ты понимаешь, что это значит?

– М-м-м! – махнул рукой Пётр, жадно жуя и глотая колбасу, – отстань, м-м-м, это… м-м-м, кайф.

– Это значит, бестолочь, у них есть сельскохозяйственная отрасль. Хлеб тоже свежий, они выращивают настоящую пшеницу и молют! Даже в «Родимичах» такого белого хлеба нет. – Алексей Дмитриевич вдохнул отломанную корочку от каравая и откусил. – Восемнадцать лет… восемнадцать лет, мы ничего подобного не ели, м-м-м, боже…

По морщинистым и обветренным щекам Профессора бежали слёзы счастья.

– Нам есё лаз в неделю настоясую лыбу, заленую дают, – Гриша стоял над ними глупо улыбаясь и почёсывая затылок, – я лыбу люблю, вы мне будете давать её, а я вам колбасу!

– Гришка! Ты настоящий друг, конечно, рыба твоя! Да за такую колбасу я палец свой отрежу для тебя!

– Нее, мне палец не нузен, лыбу!

Профессор с Петром захихикали, давясь едой.

Глава 4 «Родимичи»

Михалыч… Михалыч… Тебя я запомнил, и не забуду никогда предательский нож в спину… Сука седая! Под видом благочестивого старика всё это время скрывалось лживое животное. А эти блядь, «родимичане», раскрыли рты от его мечтаний и красивых слов. И только я знаю, чего стоит это его «бла, бла». Старая тварь, я даже из гроба тебя достану…

Тут ни хрена не видно, и воздуха почти нет, но я живу несмотря ни на что. Теряю регулярно сознание, хочу жрать, и пить – «жабры» сохнут, язык к гортани присох и не могу произнести ни слова, только шипение, которое меня оглушает. Воняет землёй, гнилым деревом и смрадом от собственного тела. Но я снова и снова прихожу в себя, правда иной раз не сразу понимаю, кто я.

«Глебушка, Глеб Аркадьевич Кощеев», начинаю я про себя проговаривать, чтоб включить закостенелый мозг, не понятно какими силами существующий. Я помню любимую матушку, которая души во мне не чаяла. И батю, лупившего меня в мясо своим армейским ремнём, оставляя кровавые звёзды от бляхи на моей спине, только за один лишь недобрый, как ему казалось, взгляд. Я научился не смотреть людям в глаза, чтоб они не увидели моего притаившегося зверя, готового в любой момент перегрызть горло. И это мне пригодилось в ту Пятилетнюю Зиму и потом, в те ужасные года, когда люди превратились в чудовища ради незаряженной еды и не фонящей воды. Но на каждого подонка и тварь, найдётся тот, кто опередит! Я полз из последних сил, жрал землю и раздирал ногти в кровь, ел человечину, и даже Петю… этого пятилетнего…

Опять Петенька, этот малыш, который всегда теперь стоит перед глазами с гниющей отмороженной ручкой, и его душераздирающий плачь от ужасающей боли… Гангрена – не разбирающая кого за собой тянуть. Моё, непонятно как ещё работающее, сердце раздирают эти воспоминания с Той Зимы. Видит Бог, я пытался его отходить, и не смог. Еды от его щупленького тела мне хватило на пару недель, когда нечего жрать, собственное дерьмо прекрасной пищей покажется… А умирать от голода приходилось не раз, но всегда Глебушку, меня родненького, спасало счастливое провидение или подвернувшийся случай. Главное разглядеть и ухватить его всеми руками и ногами, и не отпустить… И даже сейчас, в гробу и под землёй, пока теплится каким-то чудом или проклятием, жизнь, Кощей своё не упустит.

По мне ползают всякие черви, и чёрт знает кто ещё, я на них давно уже не обращаю внимание, а может это моя фантазия, не важно. Главное – Я ЖИВ! Чем же меня заразил этот упырь, Господин Александр? Сумасшедшая семейка Кораблёвых, кровососы поганые, и вас я найду! Не на земле, так в Аду!

Дерево гроба прогнило, я руками чувствую труху и боюсь этого. Сколько там сверху тонн земельки? Никто не знает, кроме Михалыча… Придавит, мало не покажется. И время? Сколько времени я тут «отдыхаю» в тишине и темноте? Судя по состоянию этого поганого ящика, долго, очень, очень долго… Хотя может не стоит боятся? Да, мой страх почти осязаем, но я научился с ним дружить за эти годы, с того момента, когда увидел через тюремную решётку своей камеры, как раскрылись ядерные грибочки, уничтожившие города и сёла.

Пора действовать, Глебушка. Я слабыми своими пальцами нахожу сверху щель в гнилых досках и начинаю отламывать маленькие кусочки дерева, по чуть-чуть, времени у меня много и даже больше. Теряю сознание, прихожу в себя, вспоминаю кто я и продолжаю свою монотонную работу. Мне уже приходилось откапываться… Михалыч, я иду к тебе!

* * * *

Православный крест был грубо слит из стали и сейчас коряво смотрелся на коньке крыши. Внизу собралось всё поселение «Родимичей» и они с счастливыми улыбками смотрели на верх.

– Батя, ну чё? Пойдёт? – у креста стоял мужчина лет тридцати пяти, атлетического сложения и подставив ладонь к глазам, защищаясь от утреннего солнца, смотрел вниз, в столпившуюся толпу.

– Эх, неказист получился крест, – тихо пробормотал седой старик, стоящий во главе родимичей, покачивая недовольно головой.

– Да ладно, Михалыч, очень даже ничего, – прошептал рядом на ухо старику, восемнадцатилетний юноша, – нам всем очень даже нравится.

– Пойдёт, Артём, слезай! – прокричал Михалыч, вздыхая и перекрещиваясь. Несмотря на эту оказию с крестом, душа его пела от почти мистического счастья и