Территория пунктира - Олег Велесов

потом положил фалькату на пол и последовал за ней.

То, что я изначально воспринимал как колышущийся полумрак, оказалось банальным задымлением. Дым не тяжёлый, не древесный, скорее, что-то из разряда благовоний, ладан или мирра, я не очень-то разбираюсь в этих тонкостях, он и производил обманчивое впечатление колыхания. Сделав несколько шагов, я увидел дверной проём, за которым находился внутренний дворик.

Размерами дворик походил на волейбольную площадку, покрытую каменными плитами. По периметру возвышались колонны, до середины увитые диким виноградом, в центре фонтан — небольшой, круглый. У нас в городе на площади Минина такой же. В жару вокруг него собирается масса народу с детьми. Визг, смех, сутолока…

Возле фонтана, чуть прикрытая струями воды, стояла Николет.

Из головы вылетело всё. Я кинулся к ней, но наперерез из-за колонн вышли четверо стражей. У каждого в руке стилос. Не надо было бросать фалькату, сейчас бы она пригодилась, но и её отсутствие не остановило меня. Я резко шагнул к первому, ухватил за запястье и вывернул руку. Пальцы его разжались, стилос выпал, а я потянул руку на себя и вверх. Пусть попляшет передо мной на носочках. Второй набежал от фонтана. Его я встретил прямым ударом ноги в живот и отбросил на ход третьему. Тот споткнулся, приложился лбом об пол и застыл.

Четвёртый оказался умнее. Он не стал торопиться, остановился, выждал мгновенье и метнул стилос в меня. Броска я не ожидал. Перехитрил, гадёныш. Нож вошёл под ключицу и упёрся в лопатку. От боли передёрнуло сознание. Я вырвал его и боковым махом метнул обратно. Стилос вошёл четвёртому в грудь по самую рукоять.

Счёт стал в мою пользу: как минимум два-ноль. Первый продолжал скакать на носочках, и чтобы вывести его из игры, я сильнее довернул кисть, кости лопнули, и он закружился с воплем, прижимая сломанную руку к животу. Оставался третий, но он всё ещё переваривал мой удар и возвращаться в бой не спешил. Слава спартанским учителям Андроника!

Я подбежал к Николет, сжал её — крепко-крепко. Она стояла как истукан, бледная, и только уголки губ подрагивали, словно в конвульсиях.

Я стал целовать её глаза, рот, щёки, шею и приговаривал:

— Люблю тебя, люблю…

А она вдруг осела.

— Андроник…

— Что, родная?

Она протянула руку. На пальцах была кровь. Белый кафтан на груди быстро пропитывался красным. Кровь лилась из небольшой ранки на шее. Как же так… Откуда? Я быстро придавил рану пальцами, в голове пульс начал отсчитывать секунды. Николет улыбнулась. Она как будто не понимала, что происходит.

— Мне нравятся… так нравятся твои глаза… Эти золотые блёстки…

Она выдохнула и уснула.

— Нет, нет, нет. Подожди! — я встряхнул её. — Николет… Эй… Эй! Кто-нибудь! Помогите!

Не отпуская тело, я обернулся. В проёме между колоннами стояла госпожа Ламмасу. Взгляд резко сфокусировался на ней. Это она убила Николет! Это она…

Между нами встал третий охранник. Он ударил меня стилосом в бок, потом в живот, снова в живот, в горло. Я пытался устоять, сделал шаг вперёд, не смог и упал на колени. Руки ослабли, тело Николет опустилось на пол, а сам я медленно завалился на спину. Вот и всё. Вавилон, Анабасис, Древняя Персия. Ну их к дьяволу. Ничего не получилось. Но хотя бы умру рядом с той, которую…

Глава 14

Состояние: Санкт-Петербург, 2 ноября 1833 года

Где-то капала вода. Кап… Кап… Кап…

Мерный однообразный звук залезал в уши дождевыми червями и сводил с ума. От его бесконечности и неуёмности хотелось разбить голову о стену.

Но я не мог.

Я стоял на коленях на каменном полу, руки скованы цепями и вздёрнуты кверху, на голове кожаный мешок. Я пытался сбросить его, но тюремщики знали своё дело. Они обвязали горловину вокруг моей шеи верёвкой, но так, чтобы я не задохнулся и не задушил себя сам.

И в этой позе я стоял месяц. Или два. Или год. Или неделю. Не знаю. Время тянулось, я думал о Николет. Я вспоминал её лицо, пятно крови на груди, последние слова… Она говорила о золотых блёстках в моих глазах. Я такой же, как халдей и госпожа Ламмасу. Я маг…

Я думал, думал, а время продолжало тянуться, вода продолжала капать. В какой-то момент происходил хлопок, словно самолёт преодолевал звуковой барьер, а потом время тянулось снова, вода капала…

Кап… Кап… Кап… Хлопок!

Кап… Кап… Кап… Хлопок!

Иногда я слышал шаги, кто-то проходил мимо, позвякивая ключами. Иногда он останавливался возле меня, стоял несколько секунд и уходил. Однажды пришли двое.

— Он ещё не готов.

— Третий год пошёл.

— Время не имеет значения.

Я уже давно должен был умереть, хотя бы от голода. Пусть я не видел, как время идёт, но я чувствовал, как оно тянется. Оно высасывало из меня эмоции, высасывало память. Образ Николет таял, и чтобы удержать его, я начинал кричать.

Кап… Кап… Кап… А-а-а… Хлопок!

Кап… Кап… Кап… А-а-а… Хлопок!

Потом я перестал кричать, потому что перестал видеть в этом смысл. О Николет я больше не вспоминал, зато начал петь: тихо, без интонации, без мотива. Когда песни закончились, я перешёл к стихам, от стихов к прозе. Потом погнал отсебятину. Я произносил слова, не оборачивая их в какой-либо смысл — просто слова, потому что мне нравилось, как звучит мой голос.

А потом я замолчал. Я возненавидел свой голос, но полюбил тишину, и в этой тишине вдруг услышал:

— Эй, давно здесь?

Я завертел головой.

— Где вы?

— Возле арки.

— Арка? Какая арка?

— Так ты ещё и в маске.

Слова прозвучали как утверждение, значит, говоривший не видел меня, но знал, что здесь происходит.

— Прошу вас, скажите, где я? Что со мной?

Изо рта выскакивали нотки мольбы и страха.

— А сам как думаешь, родной? Это тюрьма.

— Тюрьма? И всё? Я, наверное, схожу с ума. Я так долго здесь нахожусь, меня не кормят, не дают воды, но я до сих пор жив. Это невероятно. Такого не может быть.

— Может. В этой тюрьме тела не умирают.

Зазвенели ключи, и другой голос произнёс с сожалением:

— Аскольд, ты же знаешь порядок: разговаривать с другими испытуемыми запрещено.

— Сколько вы его держите?

— Время не имеет значения.

Аскольд рассмеялся:

— А он особый, раз вы маску на него надели. Он…

Раздался звук пощёчины.

Я напрягся, цепи вздрогнули.

— Эй, эй! Скажите, где я? Скажите…

— Вот видишь, Аскольд, что ты натворил? Своими разговорами ты вселил в него надежду. Придётся перевести тебя