Андрей Ерпылев - Кровь и честь

— Э-э-э… — безнадежно махнул рукой генерал, запуская руку в открытый несгораемый шкаф за креслом и доставая оттуда узенькую темно-коричневую книжицу, наподобие чековой. — Забежать не получится. Эти чинуши-интенданты развели в своей епархии такой бардак, что вы и за две недели не расхлебаете… Сколько вам должна казна?

Александр назвал сумму, и генерал тут же, на бланке полевого казначейства выписал ему требование. Даже накинул несколько рублей до ровного счета.

— Вот: получите и распишитесь вот тут… Сможете получить данную сумму в любом банке Российской империи. Без процента и комиссии.

Поверх подписи лег лиловый оттиск печати.

— Видите, — криво улыбнулся генерал. — Приходится и за кассира, и за казначея… Только так и можно с этими тыловыми крысами. И распишитесь вот тут, что получили жалованье сполна… Отлично!

«Что-то он такой добренький?..»

— У меня к вам, Александр… э-э-э… Павлович, только одна просьба. Не откажите уж…

— Слушаю вас, ваше превосходительство.

— Не согласились бы вы сопроводить до Москвы один из… э-э-э… грузов. Ну, вы понимаете… Конечно, для вас, столичного жителя, это крюк… Тем более что это не совсем груз. Это… как бы деликатнее выразиться, один из ваших знакомых… Бывших уже, разумеется… В общем, гроб с телом.

— Да, конечно, — ответил Саша, лихорадочно перебирая в памяти всех еще остававшихся здесь «старых афганцев»: «Нефедов, Загоруйко, Жербицкий?.. Нет, Жербицкий вроде бы уже с полмесяца, как отбыл… Кавсевич?..»

— Ну, желаю вам успешного лечения, — генерал привстал, протягивая Саше свою вялую холодную ладонь. — Документы на груз получите у самолета. Он уже должен быть погружен. Прошу не опаздывать — ждать вас одного не будут…

— Поручик Бежецкий! — Саша выпрыгнул из автомобиля, остановившегося у самого шасси прогревающего двигатели «Пересвета», и кинул ладонь к козырьку форменного кепи.

Все его небольшие «капиталы» ушли на «бурбухайку» до дома. Туземные водители просто озверели, быстро обнаглев на сыплющемся им на голову денежном дожде — вновь прибывшие совсем не разбирались в местных ценах и соотношении серебра к бумаге, но в «сеттлменте» удалось удачно поймать попутный армейский вездеход до самого аэродрома. Ну а голому собраться, как говорят в народе, — только подпоясаться. Большую часть нехитрого багажа офицера занял пресловутый «чилим» — не мог же он бросить здесь память о покойном Еланцеве?

— Где вас носит, поручик? — недовольно буркнул руководящий погрузкой пожилой капитан, мельком заглянув в протянутые Бежецким бумаги. — Вы что: полагаете себя на Царицыном Лугу? Ручаюсь, что вас и там не стали бы ждать…

Старый вояка оценивающим взглядом мазнул по нездоровому румянцу на лице запыхавшегося «юнца» и сменил гнев на милость:

— После госпиталя? Сильно зацепило?

— Да так, терпимо.

— Ничего, до свадьбы заживет. В общем, полезайте в фюзеляж, там прапорщик укажет вам ваше место. Ну и ваш «багаж» заодно. Мертвецов не боитесь, поручик?

— Бог миловал.

— Добро. В этой летающей покойницкой многим становится не по себе… Привет Первопрестольной! Куда прешь, дурень?!.

Это уже относилось не к Александру.

Капитан отвлекся на солдатика, зазевавшегося чуть ли не под работающим на холостом ходу двигателем, и напрочь позабыл про Сашу. Тому ничего не оставалось, как, махнув водителю: мол, свободен, забраться по рубчатому настилу грузовой аппарели в огромное гулкое брюхо транспортного левиафана.

Почти все видимое пространство было заставлено длинными, тяжелыми даже на вид ящиками из оцинкованного железа. По инструкции требовалось обшивать гробы досками, но здесь, в горной безлесной стране, где дерево ценилось почти на вес золота, это было трудновыполнимо. Особенно в таких количествах. И имена скорбных «путешественников» с помощью трафарета наносили прямо на тускло-серый металл…

«Сколько же их тут? — ахнул Саша, пробираясь по узкому проходу между домовинами и мельком выхватывая взглядом: „рядовой вольноопределяющийся Селиверстов…“, „поручик Лейгаупт…“, „фельдфебель…“. — Господи! В какую же мясорубку мы втягиваемся?..»

И Господь услышал его.

Оказалось, что гробов в грузовом отделении не так-то уж и много — не более двух десятков, а то, что поручик принял в неверном освещении за новые ряды цинковых ящиков, оказалось чем-то другим: штабелями не похожих ни по размеру, ни по форме на гробы пластиковых контейнеров, фанерных кофров, металлических емкостей… Свято место, даже такое жутковатое, пусто не бывает, и скупердяи-интенданты, видимо, приспособили «похоронные» рейсы, благо пока полупустые, под свои специфические нужды. Одному Богу известно, что они вывозили отсюда, из нищей страны, но факт оставался фактом…

— Давайте сюда! — донесся из-за спаянной тросами в единое целое пирамиды ребристых канистр, в которых плескалось что-то жидкое, ломкий юношеский басок. — Вы Бежецкий?

— Точно так. С кем имею честь?

— Прапорщик Делонгвиль, — представился долговязый очкарик в камуфляже, хлопая ладонью по жесткой скамье рядом с собой. — Будем знакомы, поручик.

Попутчики пожали друг другу руки.

— Не обращайте внимания на мою фамилию, поручик, — улыбнулся прапор. — Поколений семь моих предков живет в России…

— Настолько долго, что дворянская приставка срослась с фамилией? — тоже улыбнулся Бежецкий.

— В точку! А вы весельчак, поручик! Думаю, что нам с вами не будет скучно среди наших молчаливых друзей.

— Я тоже. — Саша хлопнул ладонью по карману своего дорожного баула, с готовностью отозвавшемуся солидным бульканьем. — И у меня даже есть, чем этот путь скрасить.

— У меня тоже!..

Молодые люди определенно понравились друг другу.

— Кстати, а где мой подопечный? — спохватился Бежецкий, оглядываясь на едва различимые из-за остального груза «цинки». — Тот, кого я должен препроводить до Москвы?

— Не извольте беспокоиться, — беспечно хохотнул весельчак Делонгвиль, гулко хлопая ладонью по ящику, приткнувшемуся совсем рядом со скамьей. — Вот он — его вместе с остальными в Ашгабате не сгрузят. Проследует с нами прямо до Третьего Рима.

Саша наклонился над длинным серым параллелепипедом и прочел на крышке небрежную, местами смазанную из-за протекавшей под картон краски, трафаретную надпись:

«Полковник медицинской службы Седых И. П…»

Сердце ухнуло куда-то вниз, и все вокруг заволокло ватной тишиной…

Двое унылых нестроевых в сидящих колом серых шинелях с металлическим грохотом сволокли гроб за приделанные по краям ручки в промозглую сырость поздней московской осени. Саша шагал следом за ними, стараясь не глядеть, как подпрыгивает длинный серый ящик на неровностях аппарели.

С гробами так не обращаются. Их нужно нести бережно, будто они до краев полны драгоценным содержимым, которое нельзя расплескать. Но то — солидные цивильные гробы из полированного дерева, с серебряными кистями и золочеными ручками… Или попроще — обитые черным глазетом. Или еще проще — дощатые некрашеные — для бедноты. Но не безликий, неряшливо запаянный железный ящик, никак не стыкующийся с понятием «вечность»…

Одинокую женскую фигурку, застывшую на мокром бетоне взлетной полосы, он разглядел еще из самолета. И сразу узнал, хотя на тех фотографиях, что Иннокентий Порфирьевич с гордостью ему демонстрировал, эта женщина была моложе. Много моложе. Лет на тридцать. Или на пятьдесят… Или на одну жизнь.

И чем ближе он подходил к ней, тем все более замедлял шаг…

— Добрый день, — очень знакомо улыбнулась ему вдова, избавив от тягостного начала. — Вы Саша? Саша Бежецкий, да?

— Да… — У Бежецкого перехватило горло, и он вынужден был откашляться. — Да, это я, сударыня. Добрый день, — запоздало поздоровался он.

— Иннокентий много о вас говорил. Вы были очень дружны?

— Да…

Госпожа Седых не смотрела на стоящий в метре от нее гроб, будто его не было совсем, щебеча, словно на светском рауте. Лишь покрасневшие глаза и тщательно припудренные пунцовые пятна на скулах выдавали ее.

— Скажите, Саша, — внезапно перебила она сама себя на полуслове. — Как он… умер?

Промолчать было невозможно.

— В тот вечер было спокойно. Иннокентий Порфирьевич закончил сложную операцию и вышел покурить. Он, вообще-то, курил редко… — Невыносимо было повторять страшный рассказ прапорщика, но обманывать эту славную женщину Александр не мог. — Но в этот вечер…

— Я всегда говорила, что курение его убьет, — весело улыбаясь, хотя на глазах ее дрожали слезы, всплеснула руками Ольга Алексеевна. — Как видите — не ошиблась…

Она внезапно сделала несколько суетливых мелких шажков и, не стесняясь переминавшихся с ноги на ногу солдат и Бежецкого, опустилась на колени перед гробом. Сухие, морщинистые, но все равно очень красивые руки нежно гладили покрытый ледяной испариной металл, губы беззвучно шевелились, а по лицу текли слезы.