Рождение Клеста (СИ) - Ключников Анатолий

Усатые стражники недоверчиво оглядывали наш возок. Наша история очень уж сильно смахивала на лубочную сказку для детишек. Пышнотелая Солнышко, облачённая почти что в балахон, мрачно глядящая изподлобья и кровожадно теребящая черепушки на верёвочках, никаких у них фривольных чувств не пробудила.

— Чо везёшь?!

— Так ведь это, лекарства, — с готовностью отозвался я. — Сестра, говорю, у меня знахарка. Лечить людей будет. Это — для неё. Да вы сами посмотрите!

Я схватил горшочек, выдернул из него пробку и быстро приблизил к лицу охранника. Ему шибануло в нос так, что он аж поперхнулся и отшатнулся, кашляя. Второй дёрнулся и направил мне острие копья в грудь.

— Я ж говорю — лекарства, — сказал я с невинно-глуповатым видом. — Вы же видите. У нас тут всякие есть. Могу вот ещё и такое показать…

Я угодливо взял второй горшок, и с готовностью положил ладонь ему на крышку.

— Стой! Стой! Не открывай! — рявкнул на меня нихелец, замахав свободной от копья рукой. — Поставь на место.

Я, пожав плечами, послушно и неторопливо пристроил горшок туда, откуда вытащил.

Охранники, надо отдать им должное, дотошно просмотрели нашу телегу. Нашли и ножи, и топор, но всё-таки какие-то остатки совести у них ещё имелись, и они не стали отнимать у путников последнюю защиту от лихоимцев. Один горшок они умышленно разбили. Я побледнел. Но нихельцы вовсе не пытались выяснять, какое такое богатство мы в нём прячем, а просто отомстили нам за полученный запах. Черепки и тележное сено скрыли монеты, на дорогу закапало что-то пахучее, и охранникам стало понятно, что ничего, кроме вони, они от нас не получат.

— Давай, давай! — они, зажимая носы, замахали нам руками в сторону ворот. — Проваливай! Быстро! Очень быстро!

Ну, раз сказано — надо подчиняться.

Я поспешно тряхнул вожжи, и Миляга, наша лошадка, недоумённо прянув ушами (что за спешка?), тронулась в дальний путь. Моё сердце невольно дрогнуло, когда мы проезжали под полукруглой аркой-парапетом, на которой я с сотоварищами по несчастью стоял насмерть, защищая этот павший город. Словно вихрь, в моей памяти промчались обрывки ярких воспоминаний: удары таранного бревна в ворота, мы бросаем камни, кого-то разит стрела, на ворота лезут озверевшие нихельцы… Разлетается вдребезги разбитый зубец, сметая вниз человека… Десятник спихивает ногой тело убитого… Ликующая толпа врагов врывается в город, своей массой заваливая наши заграждения.

Это было, кажется, сто лет тому назад. Пока земля ещё темна от пропитавшей её крови, но растает снег, и растает вместе с ним и память о былых сражениях…

Зарыдала Солнышко. Крепилась она, крепилась (я чувствовал!) и вот — сорвалась. Её аж всю затрясло; птичьи черепки на её груди жалобно заколыхались, перестав казаться страшными. Миляга слегка вздрогнула от внезапной бури слёз, но, так как оглянуться назад ей оглобли мешали, то продолжила путь, быстро привыкнув к новым звукам.

Малёк уже бросил притворяться убогим и спросил изумлённо:

— Ты чего это, а? Знакомого кого встретила?

Солнышко быстро замотала головой, не в силах пока говорить.

Я вообще молчал, смущённый.

— А что ж тогда?! — продолжал напирать мой жизнерадостный друг. — Всё ведь хорошо! Прорвались! Ещё поживём! Да на такие деньги мы тебя так замуж выдадим, что вся столица качаться будет!

Малёк, конечно, придурялся, но ведь и правда: чего ж реветь-то?

— Они… они ж… они ж и отца моего вот так… могли повесить…

— Тьфу ты! — сплюнул приятель. — Да с какой стати?! Он же честный воин!

— Я… я почти всех командиров знаю… — всхлипнула девушка. — Мы три группы пленных видели, и ни в одной ни одного знакомого командира не было…

Она судорожно вдохнула, полностью потеряв в груди воздух после своей тирады. Я мысленно стукнул себя по лбу: а ведь, действительно, в такой безликой толпе и не поймёшь, есть там командиры или нет. Девушка вот сразу догадалась, что нет. Интересно, а куда же их всех подевали? Не убили же, в самом деле… А мужики наши без начальства совсем раскисли, однако. Некому им люлей отвешивать — вот и тоскуют. Шучу. Скорее всего, сам факт того, что командиров куда-то забрали, подействовал на них не лучшим образом. Хотя, как знать? — быть может, у них и других тяжёлых проблем хватает.

Да что я за чужие беды переживаю? Мы и сами висим на тонком волоске. Сломается у телеги ось — и как нам быть? Я повозки чинить не умею, да и, вообще, плотник ещё тот. Малёк — тот никогда и не пытался работать, у него родители — богатеи. Солнышко, что ли, заставлять ремонтом заниматься?

Если телега грохнется, и горшки побьются, то будет совсем беда. Если кто чужой возьмёт любой горшок в руки, то догадается, что вес у него слишком большой. И, потом, а как мы будем до своей армии добираться? Ухват меня заставил маршрут наизусть выучить, но сам маршрут составлял из предположения, что ближе к югу нихельцев нет: там нет крупных городов, и мало поживы, так как и деревень тоже мало. Но с ТАКИМ грузом опасно встречаться даже с родной армией: что там у чужих людей на уме — никому не известно.

И уж, конечно, нам никак нельзя встречаться с нихельской армией… А никак таких встреч не избежать: неужели нихельцы не догадаются дороги патрулировать, хотя бы изредка?

Вот сейчас, на склоне лет, я часто думаю: а зачем вообще в Гренплесе рискнули отправить золотую казну в столицу? Да ещё и с помощью бывших дезертиров. Проще было утопить всё это золотишко — и концы в воду. Наверное, у страны в тот момент положение сложилось совсем отчаянное, раз в осаждённом Гренплесе пошли на такие же отчаянные меры. Похоже, те гонцы, приезжавшие в город, рассказали что-то такое, что нам знать не надобно…

— Ну и что?! — вскричал между тем Малёк, смутить которого, казалось, невозможно никому и никогда. — Вот давай сейчас сядем и начнём фантазировать: ах, всех командиров казнили, и каким ещё способом? Когда врагов одолеем — вот тогда и начнём разбираться, куда командиров наших подевали. Может быть, их в плену держат отдельно, работать не заставляют и кормят даже лучше, чем простых солдат? А ты сразу давай реветь. Бросай, говорю.

Девушка и правда постепенно успокоилась.

Чем дальше мы отъезжали от города, тем, казалось, злее становились комары и всякие голодные мошки. Солнышкины снадобья нам очень пригодились: она натёрла нас из одного горшка густым отваром, и нам сразу стало легче. Правда, вечером наша кожа покраснела и чесалась, но на такой пустяк нам жаловаться вообще не пристало, раз уж мы спаслись от поедания живьём всяким гнусом.

Помню наш самый первый совместный обед в той дороге. Мы завернули в тень деревьев и выложили из мешков те припасы, что нам Солнышко с Ухватом приготовили. Пока друзья раскладывали скатерть из пыльной мешковины, я аккуратно переложил золотые монеты из разбитого горшка в другие. Черепки же решил из телеги не вытряхивать, чтобы, в случае чего, сказать: мол, лекарства везём — видите, вот один горшок недавно разбился, и отвар разлился.

Что может быть лучше еды на свежем воздухе? Особенно тогда, когда ты молод, и когда целые сутки жил в нервном напряжении. В котелке варилась похлёбка, сладко дымил костерок, весело щебетала Солнышко; стояла теплынь, заполненная треском травяных насекомых и жужжанием трудолюбивых пчёлок. Распряжённая лошадка паслась себе мирно на медвяных травах, дёргая кожей и изредка обмахиваясь хвостом, отпугивая приставучих кровососов. Мы избежали самого худшего, тоскливое безденежье нам не грозило (с таким-то грузом!) — что ещё надо человеку для ощущения всемерного счастья? Хороших друзей? Лучше, чем Солнышко и Малёк, у меня никогда друзей и не было и теперь, на старости лет, уже и не будет. Уверенности в завтрашнем дне? — мы были совершенно уверены, что будем жить вечно. Поручение нам не казалось невыполнимым, и нас тогда охватило стойкое убеждение, что лично для нас всё закончится хорошо.

Самым трудным мне показалось запрячь Милягу обратно в телегу. Мы с Мальком с непривычки употели вусмерть, а Солнышко хохотала над нами до судорожной икоты, держась за живот. Лошадка упрямо мотала головой, фыркала, переступая с ноги на ногу. Ухват в сарае учил нас запрягать лошадь, но учёба прошла только накануне отъезда, и мои руки ещё не привыкли ко всем нехитрым вроде бы манипуляциям.