Анатолий Дроздов - Непрощенные

Ознакомительный фрагмент

Я не возражал: шума не хотелось. Просочиться мышкой все равно не удалось – меня узнавали: в аэропорту, в самолете, в зале прибытия… Люди подходили, жали руку. Федосов нервничал и старался прикрыть меня телом: он до сих пор чувствовал себя мне обязанным. Облегченно вздохнул только в московской квартире, куда мы добрались ранним утром.

– Поживешь пока здесь! – сказал, запирая дверь. – Холодильник полный, если что понадобится, звони! – Он положил на стол мобильный телефон и визитку. – Сам не выходи. Вот еще! – Он достал из стола «макаров». – На всякий пожарный!

– Вышел из тюрьмы, чтоб сесть в другую? – усмехнулся я.

– В Грозном опять митингуют, – вздохнул он. – Пусть выпустят пар. Не переживай, командир, все будет пучком! Работа, квартира, бабы, бабло – много бабла и баб-с! Большие люди о тебе заботятся, знай. Я днем приеду, пока не кипишуй.

Я не возражал: не хотелось. Мы отметили возвращение, Федосов уехал, а я завалился спать – устал. После полудня праздник продолжился. Приезжали незнакомые люди, обнимали, жали руку. Я вступил в какие-то союзы и ассоциации, подписывал договоры. Витька с умом использовал свою нечаянную известность – у него были умные родители. После увольнения из армии подался в политику и преуспел: пробился в Думу. Мне Витька сказал, что бумаги подписывать нужно, я не стал спорить: ненадолго. Водка и коньяк лились рекой. Разбрелись к ночи. Голова была тяжелой, но по въевшейся привычке сначала навел в доме порядок и потопал на кухню. Хотелось березового сока – чтоб из детства. Кисло-сладкого, пахнущего весной. Весна несет радость и надежду…

Выглянул в окно. Бетонные стены многоэтажек, забитый машинами двор, редкие в этот час прохожие… Чужой, слишком чужой для меня мир. В юности я мечтал жить в Москве. Это было глупо, но я верил: повезет! Старался: образцовый взвод, образцовая рота… Затем последует лучший батальон, отличный полк. После дивизии можно и в Москву. Наивная мечта гарнизонного офицера… Жена поначалу тоже верила, но быстро разочаровалась. Перспектива провести жизнь в Забайкалье ее не вдохновляла. Я ждал. Шанс выпал внезапно, хотя какая тут неожиданность? Для офицера война – возможность исполнить мечту… или сдохнуть. В Ханкале, поминая незнакомого мне майора, я спросил мордатого штабного: почему выбрали наш полк? Зачем везли из Сибири? Не нашлось ближе?

– Здесь нужно воевать, – ответил, пошатываясь, штабной. – Какая теперь армия, знаешь? Все развалили на хрен! Ваш полк рекомендовали, и, как вижу, не зря. Не знаю, как у вас это получается: за месяц боев ни одного «двухсотого». Сколько танкистов положили в первую кампанию, помнишь? Воюй, Вигура! Наградами засыплют. Чего хочешь дадут!

– И квартиру в Москве?

– Хоть две! – хмыкнула морда. – У тех, кто наверху, от здешних дел штаны мокрые. Будешь результат давать, не пожалеют и квартиры, и дырки для ордена.

В тот миг я думал об Альке. Если квартиру дадут, жена вернется, а с ней – и дочка. Жутко хотелось семейных вечеров. И чтобы дочка рисовала… Не вышло. Квартира в Москве у меня появилась, только Алька в ней не живет. Да и мне оставалось недолго.

Длинный день подошел к концу. Телевизор смотреть не хотелось, читать тоже – надоело в колонии. Оставалось пить. Водка в холодильнике кончилась, звонить Федосову, чтоб подвез, не тянуло. Да и город хотелось увидеть, людей: соскучился за проволокой… Достал пистолет, вытянул из кучи пакет поприличней, оделся и пошел. Во дворе было пусто, в магазине вряд ли узнают – Москва. Перед выходом из подъезда еще раз проверил «макаров» и загнал патрон в ствол.

Во дворе светил одинокий фонарь и лил дождь. Огляделся, сунул руки в карманы и потопал. Мир был зыбким и мокрым, и на мгновение мне показалось, что все, что в нем осталось, это я, никому не нужный вояка, и ущербная луна, пробующая пробиться через тяжелые тучи, чтобы рассмотреть козявку-человека. Когда за спиной послышались торопливые шаги, даже полегчало. Оглянулся. Щуплый, невысокий пацан бежал следом. Я перехватил «ПМ» в кармане куртки. Пацан подбежал ближе и остановился, пытаясь вытащить пистолет из кармана. Тот зацепился. Лицо у говнюка было испуганным. Мокрые от дождя черные волосы, густые брови… Меня захлестнула злость: киллер, мать его! Не могли найти лучшего?

– Ну? Ты пришел за мной, малыш?

За спиной пацана что-то закричали: видимо, приободряя. Да их тут целый аул! Потанцуем? Сначала я собирался съездить «бойцу» по роже и обезоружить, но присутствие помощников меняло дело. Пацан наконец вытащил пистолет, и я нажал на спуск. Чернявый качнулся и упал лицом вниз. Я вскинул «макаров», целясь на звук голоса, но в черноте двора разглядеть противника трудно. Огненный пульсирующий факел вылетел из окна припаркованной в отдалении машины. Выстрелов я не услышал. Когда в тебя попадают, их не слышно…

По пустынной улице катился одинокий шарик перекати-поля. Докатился до салуна, ткнулся в крыльцо, пролетел мимо лавок бакалейщика и шорника и притормозил у входа в банк.

В пересохшем рту першило, потели ладони. Стоять на порывистом сухом ветру было неприятно, песок забирался в щелочки глаз, попадал в рот, прилипая к потной шее, вызывал зуд. Нетерпимо хотелось почесаться.

Напротив покачивалась грузная фигура. Грязное пончо не скрывало мощный торс, длинные руки походили на конечности гориллы. Мятая шляпа с обвисшими полями, закрывающими глаза, довершала картину. От фигуры веяло силой, прямой и жесткой, как удар топором по подставленной шее.

Он должен успеть первым!

– Ну? Ты пришел за мной, малыш?

«Never free, never me, so I dub the unforgiven», – завыло в голове.

Ильяс рванул рукоятку кольта, но стоявший напротив выхватил свой быстрее. Его револьвер взлетел вверх будто сам собой, зрачок ствола выплюнул сноп искр.

В грудь ударило, стало нечем дышать. Не успел!

– Unforgiven! – по-прежнему ныло и ревело в ушах…

Ильяс рывком сел, встряхнул головой и уставился на стену. Тишину квартиры в Алтуфьеве рвали гитарные переливы шведско-американской группы.

– So I dub the unforgiven! – рычал из динамиков мобильного телефона рингтон.

Ильяс накрыл телефон ладонью, глянул на часы. Два часа ночи. Кто?

«Дядя Аслан», – подсказал экранчик.

– Здравствуй, дядя! – Спросонья слова приветствия вылетели на русском языке. Так было не принято, некрасиво. Он тут же поправился: – Салам.

– Салам, Ильяс…

– Что случилось, дядя?

Голос собеседника дрогнул:

– Приезжай, Ильяс… Розу убили. Похороны послезавтра.

Ильяс хотел спросить: «Кто убил?» – но не успел. Собеседник положил трубку.

Розу Ильяс помнил. Нескладная, черноволосая, высокая. На год младше Ильяса. Он учил ее стрелять… В последний раз виделись на дне рождения бабушки. Сколько ей тогда было? Шестнадцать? Значит, теперь восемнадцать… «Было восемнадцать», – поправился он.