"Современная зарубежная фантастика-2". Компиляция. Книги 1-24 - Дженн Лайонс

– Да, ты прав. – Она снова заплакала. – Ох, Робин, не знаю, что мне…

– Просто уходи. И напиши родителям Рами, хорошо? Они должны знать.

Она кивнула, в последний раз крепко обняла его и поспешила к двери, на лужайку, где уже ждали Юсуф и люди Эйбела. В лунном свете ее лицо казалось удивленным. Она махнула рукой на прощанье, и они ушли.

Теперь осталось только ждать конца.

Как можно примириться с собственной смертью? Как говорится в «Критоне», «Федоне» и «Апологии», Сократ принял смерть хладнокровно, с невероятным спокойствием и отказался от многочисленных возможностей сбежать. Более того, он был настолько умиротворен, настолько убежден в том, что смерть – единственный выход, что в своей невыносимо праведной манере убеждал в этом друзей, даже когда они разрыдались. Впервые познакомившись с греческими текстами, Робин был поражен полным безразличием Сократа к своему концу.

Конечно, гораздо проще умереть с таким настроением – никаких сомнений, никаких страхов, спокойно на душе. Теоретически Робин мог в это поверить. Он часто думал о смерти как об избавлении. Не переставал мечтать о ней с того дня, когда Летти застрелила Рами. Он утешался мыслями о рае, о зеленых холмах под синим небом, где они с Рами могли бы разговаривать, глядя на вечный закат. Но еще сильнее подобных фантазий его утешала мысль о том, что смерть означает лишь небытие, которое всему положит конец: боли, мучениям, ужасному, удушающему горю. Да, смерть означает покой.

И все же смерть приводила его в ужас.

Они уселись на пол в вестибюле, слушая дыхание друг друга. Молчание успокаивало. Профессор Крафт попыталась утешить их, перебирая в памяти древние слова о самой главной дилемме человека. Она говорила о «Троянках» Сенеки, о Вултее Лукана, о мученичестве Катона и Сократа. Цитировала Цицерона, Горация и Плиния Старшего. Смерть – величайшее благо природы. Смерть – лучшее состояние. Смерть освобождает бессмертную душу. Смерть – это трансцендентность. Смерть – это акт храбрости, величайший акт неповиновения.

Сенека так говорил о Катоне: una manu latam libertati viam faciet[1023].

Вергилий так говорил о Дидоне: Sic, sic iuvat ire sub umbras[1024].

Никто не вслушивался, никого не трогали эти слова, как и любые теоретические рассуждения о смерти. Слова и мысли наталкивались на стену неизбежного, окончательного конца. И все же ее ровный голос служил утешением, убаюкивая в их последние часы.

Джулиана выглянула в окно.

– Они пересекают лужайку.

– Но еще не рассвело, – удивился Робин.

– Они идут, – просто сказала она.

– Что ж, – сказала профессор Крафт. – Тогда лучше начнем.

Они встали.

Конец им предстояло встретить не вместе. Каждый пошел к своей позиции – пирамиде серебра на разных этажах и в разных углах здания, расположенных таким образом, чтобы увеличить вероятность полного разрушения башни. Когда стены обрушатся на их головы, каждый будет стоять в одиночестве, вот почему в нужный момент им так трудно было расстаться.

По лицу Ибрагима струились слезы.

– Я не хочу умирать, – прошептал он. – Должен же быть какой-то другой… Я не хочу умирать.

Все думали об одном и том же – лелеяли отчаянную надежду, что все-таки есть шанс выбраться. Остались последние секунды, и их было так мало. Теоретически они приняли красивое решение. Они станут мучениками, героями, столкнувшими историю с проторенного пути. Но это все равно не утешало. В последние мгновения имело значение только одно – пугающие болезненность и необратимость смерти, и никому не хотелось умирать.

Но пусть они и дрожали, никто не сломался. В конце концов, это всего лишь желание жить. А войска уже были на подходе.

– Не будем медлить, – сказала профессор Крафт, и все стали подниматься по лестнице на свои этажи.

Робин остался в центре вестибюля, под сломанной люстрой, в окружении восьми серебряных пирамид высотой с его рост. Он глубоко вздохнул, глядя, как отсчитывает минуты стрелка на часах, висящих над дверью.

Часы на оксфордских колокольнях давно перестали звонить. Теперь приближающийся решающий момент отмечало только синхронное тиканье часов, установленных в одном и том же месте на каждом этаже. Переводчики решили начать ровно в шесть, выбрав время произвольно, просто им хотелось уцепиться за какой-то твердый факт.

До шести осталась минута.

Робин судорожно вздохнул. Его мысли метались, отчаянно пытаясь найти хоть что-то, о чем можно думать, кроме этого. Он хватался не за связные воспоминания, а за яркие детали: соленый морской воздух, длинные ресницы Виктуар, заминку в речи Рами, прежде чем тот разражался зычным смехом. Робин цеплялся за все это, пока мог, не позволяя мыслям смещаться.

Двадцать секунд.

Теплые хрустящие булочки из «Кладовых». Руки миссис Пайпер, все в муке и сахаре. Лимонное печенье, тающее на языке.

Десять.

Горечь эля и колючий смех Гриффина. Сладкий запах опиума. Ужин в Старой библиотеке, ароматный карри и пригоревшая, пересоленная картошка. Громкий, отчаянный и истерический смех.

Пять.

Улыбка Рами. Рами тянет к нему руку.

Робин положил ладонь на ближайшую пирамиду, закрыл глаза и прошептал:

– Фаньи. Переводить.

По вестибюлю раскатился резкий звон, вой сирены, пронизывающий до костей. Вся башня сверху донизу наполнилась перестуком, потому что все выполнили свой долг, ни один не спасовал.

Робин судорожно выдохнул. Нет места колебаниям. Не время бояться. Он поднес ладонь к следующей стопке пластин и снова прошептал:

– Фаньи. Переводить. – И опять: – Фаньи. Переводить. – И еще раз: – Фаньи. Переводить.

Он почувствовал, как пол под ногами дернулся. Заметил, как задрожали стены. С полок падали книги. Над его головой раздался скрип.

Робин думал, что испугается.

Считал, что сосредоточится только на боли и начнет представлять, как на него обрушатся восемь тысяч тонн обломков. Будет ли смерть мгновенной или придет чудовищно медленно, когда руки и ноги раздавит, а легкие еще будут пытаться вдохнуть исчезающий воздух?

Но больше всего его поразила красота. Пластины пели и дрожали, как будто пытались сообщить немую истину – что перевод невозможен, а царство чистого смысла, который они улавливают и проявляют, никогда не будет познано, в Вавилоне с самого начала взялись за невыполнимую задачу.

Ведь разве мог существовать адамический язык? При этой мысли Робин засмеялся. Не существует прирожденного, понятного для всех языка; им не мог стать ни английский, ни французский. Язык – это различия смыслов. Тысяча разных способов видеть мир и жить в нем. Нет, тысяча миров внутри одного. И перевод – необходимое, пусть и тщетное усилие, чтобы перемещаться между ними.

Робин перенесся в свое первое утро в Оксфорде, когда он поднимался вместе с Рами на солнечный холм с корзиной