Михаил Ахманов - Странник, пришедший издалека

– Сену, – пробормотал Скиф, – сену… Вот они какие! Похожи на ублюдков, о которых Пал Нилыч говорил. Только у тех были не плошки да кетмени, а разрядники.

– Похожи, – согласился Джамаль. – Знаешь, дорогой, пока я лежал в вашем изоляторе, нагляделся на сопалатников. Лица такие же, да… Но те пальцем не шевелили и отходили к праотцам, а эти… Эти, гляди-ка, работают!

– Разные стадии поражения, и результат разный, – мрачно заметил Скиф. – Видел я одного, из Пал Нилычевых приятелей, так тот и говорить мог… Но потом все равно попал в койку. Рядом с тобой лежал… Темноволосый такой, кудрявый, и глаза черные… Не помнишь?

– Все они были на одно лицо, – пробормотал Джамаль. Ему не хотелось вспоминать о своих соседях в медицинском боксе фирмы «Спасение». Выглядели они сущими покойниками, да и сам он в те часы был не лучше; лежал труп трупом, заблокировав сознание и двигательные рефлексы, и тоже пускал слюну.

Рирда ап'Хенан нетерпеливо повела плечом, зазвенела уздой в бронзовых бляшках.

– Ты удивлен, чужак в одежде хиссапов? – Она обращалась к Джамалю, видимо, решив, что он ближе к ней возрастом, а значит, является старшим. – Разве в ваших краях нет сену?

– Встречаются, отважная, встречаются… но редко! А тут… – Джамаль страдальчески сморщился. – Сколько их!

– Шинкасы, – коротко пояснила амазонка. – Вонючие хиссапы! Те, чью одежду ты напялил на себя. Чтоб Вихрь Небесный поразил их! Крадут людей повсюду – у Петляющей, и в маульских предгорьях, и у Внутреннего моря. А сами хуже сену! У тех просто нет душ, а шинкасские души черны, как их проклятые боги, Хадар и Шаммах!

Ожесточенно сплюнув, она потерла пересекавший щеку шрам, явное напоминание о шинкасском ноже или стреле. Вероятно, подумал Джамаль, тот, кто нанес эту рану, пребывает сейчас на спине Великого Одноглазого, выискивая вшей среди гигантских перьев. Со степняками, судя по всему, у Сестры Меча был разговор короткий.

Скиф, хмуро поглядывая то на старшую амазонку, то на мерно сгибавшиеся спины живых роботов, буркнул:

– Шинкасы крадут людей, меняют их души на сладкую траву, а тела, выходит, продают вам? И вы покупаете! Покупаете, чтоб было кому копаться в земле и носить тяжести!

Шрам на щеке Рирды набух кровью, глаза сердито сверкнули – словно у рыси, оскалившей клыки.

– Ты дерзок, молодой чужак! Дерзок и глуп, клянусь когтями пирга! Но я отвечу тебе… отвечу, глупый кафал! – Втянув воздух сквозь стиснутые зубы, она продолжила: – Все покупают сену, чужак, а мы – больше, чем остальные. Больше, чем маульцы или сероглазый народ с берегов Внутреннего моря; больше, чем карлики из Джарайма и люди других стран Запада. Так, во имя милосердия, заповедали нам Безмолвные Боги! Ибо, если не следить за сену, они умрут. От голода, от жажды или просто позабыв дышать… И мы выкупаем их, платим отродьям Хадара золотом, тканями и вином, чтобы лишенные душ закончили дни свои в покое. Они не люди, но были людьми! Кто знает, не вернут ли им Безмолвные на небесах утерянное на земле?

– Но вы заставляете их работать! Амазонка с хмурым видом пожала плечами.

– Они недолго живут, но много едят. А боги, повелев заботиться о них, не сказали, что надо кормить бездельников!

Конь Рирды двинулся вперед, звонко цокая копытами по камням; молодые воительницы и три путника ехали следом.

Скиф, наклонившись к Джамалю, негромко произнес:

– Слыхал, князь? Боги повелели заботиться о несчастных, но не запретили на них пахать… Весьма прагматичная точка зрения!

– На несчастных всегда пашут, дорогой. Были бы несчастные… А где их нет? Видел ты такое место?

– Видел. Фрир Шардис к примеру.

И Скиф, стараясь не глядеть в пустые глаза и на согбенные спины лишенных душ, принялся рассказывать о сияющих огнями громадах Куу-Каппы, прекрасного города в теплых морях, об игре в Девять Сфер и всемогущем Твале, повелителе судеб, о лунах, что восходят над океаном беззвездной ночью, о пьянящем бьортерри с Островов Теплого Течения, о серадди Чакаре, ловце удачи.

Джамаль слушал и думал о своем.

Думал про Телг, где тоже, подобно Шардису, не было несчастных, но были обеспокоенные – и с их тревог, с их забот о грядущем, коего не мог предвидеть никто, началась его Миссия. Думал о Земле, новой своей родине, о многих и многих жизнях, что тратились там впустую, – о тех, кто не знал ни весны, ни лета, но рождался и жил вечной осенью, унылой и промозглой. Волею судеб, обстоятельств или собственного неразумия… Мелкие мысли, мелкие заботы, мелкие души… То, что нужно Бесформенным! Серый безликий фон, на котором они, столь же безликие, могут действовать незаметно и без помех…

Еще он размышлял о словах Рирды ап'Хенан насчет защиты – могучих заклятьях, что ведомы Видящим Суть. Вероятно, амм-хамматские чародейки умели ставить мысленный блок, воздвигать в сознании некий барьер, гораздо более прочный, чем тот, которым обладал он сам. Когда он научится этому. Если научится! – поправил себя Джамаль, ощущая неуверенность и беспокойство.

Телг и Земля предстали внезапно перед ним в образе единой равнины, плодородной и зеленой, простирающейся вдаль, цветущей, звенящей ручьями, шелестящей древесными кронами, овеянной теплым ветром, что разносит запахи трав и цветов, ароматы вина и свежего хлеба. Земля и Телг наложились, слились в нерасторжимом и чарующем сочетании, равно великолепные, щедрые, благоухающие, полные жизни и надежд – два мира, два радужных клубка, в которых смешались цвета изумруда и аметиста, рубина и золотистого янтаря, нежной бирюзы, нефрита, обсидиана, пестрой яшмы… И только одно нарушало эту прекрасную картину – тысячи, миллионы, миллиарды пустых глаз да согбенные фигуры, что двигались по зеленой равнине, исчезая за горизонтом, в серой туманной мгле.

Он услышал громкий голос Скифа, и видение распалось. Компаньон, привстав в стременах, тянул руку вверх и вперед; на лице его было написано изумление.

– Ты только погляди, князь! Погляди! Ну и дела! Сильно же тут кого-то опасаются!

Джамаль вскинул голову. Перед ним, на вершине гигантского утеса, парил город; камни его сливались со скалами, башни, словно зубцы титанического парапета, вонзались в облака, а стены подпирали небо.

Глава 5

ДОКТОР

Он не задумывался о сущности своего дара. Дар был для него реальностью – такой же, как солнечный свет, как воздух и пища, как напитки и транквилизаторы, заглушавшие на несколько часов паранормальное восприятие. Когда-то он пил, а затем, попав в лечебницу, был вынужден принимать лекарства; предполагалось, что эти снадобья сделают его нормальным человеком. Его врачи, однако, сами не ведали критериев нормальности; для них он являлся всего лишь алкоголиком со странными фантазиями, забавным пациентом, объявившим себя Владыкой Мира Снов.

Безусловно, он не был нормален, хотя и не считал себя сумасшедшим параноиком; просто он был иным, непохожим на других – жирафом, затесавшимся в овечье стадо. Мир представал перед ним как бы в двух разительно отличавшихся обличьях. Одним из них являлось повседневное: город, где он жил, комната, в которой провел долгие годы, одежда, мешком висевшая на его длинном костлявом теле, люди, что окружали его. Пребывая на тусклой грани повседневного, он оставался бессилен; ни события, ни судьбы людей не подчинялись ему.

Но стоило прикрыть глаза, сосредоточиться, включиться, как крохотный повседневный мирок расширялся до размеров Вселенной – огромной, яркой, необозримой, сверкающей вечным и нерушимым великолепием. Этот мир представал перед ним не в сиянии бесчисленных звезд, не в спиральном пламени галактик, не в тусклом свечении лохматых газовых облаков, не в блеске мерцавших отраженным светом планет, не в красочных переливах кометных хвостов. Он видел арфу – гигантскую арфу на фоне сероватого туманного занавеса, как будто оттенявшего нейтральным цветом яркое и пестрое переплетение струн.

В юности, еще до того, как проснулся дар, его учили играть на арфе. По мнению наставников, он обладал абсолютным слухом, превосходной музыкальной памятью и необычайно длинными гибкими пальцами; он мог извлечь из своего инструмента невероятные аккорды, а любую услышанную мелодию запоминал навсегда.

Быть может, его музыкальный талант предшествовал тому, истинному дару, позволявшему играть на струнах Вселенской Арфы? Быть может, усвоенные в детстве навыки определили для него и ментальное восприятие мира? Как иначе объяснить то, что он представлял Вселенную в виде арфы, а не органа, не скрипки, не целого оркестра?

Впрочем, он никогда не копался в своих воспоминаниях; то, что случилось до пробуждения дара, не вызывало у него интереса. Гораздо важнее, что дар принадлежал не только ему; пребывая в своем одиночестве, он мог лишь обозревать великолепную арфу и предчувствовать те мелодии, которые удалось бы сыграть на ней. Но, чтобы коснуться струн, он нуждался в партнере – в живом и трепетном огоньке, который скользил бы по радужным нитям, направляемый к цели его разумом, его мыслью, его желанием. Только тогда арфа могла зазвучать!