Павел Дартс - Крысиная башня

И я махнул рукой на все это. Кому надо, тот пусть с этим и разбирается… А батя между тем становится каким-то нервно-веселым… Однажды я услышал их с мамой «беседу»:

— Чему ты радуешься?? Что все так плохо??

— Нет, я не радуюсь. Но я доволен тем, что я был адекватен, и что ситуация развивается как я и предполагал.

— Что в этом хорошего??

— А я не говорил, что в этом есть что-то хорошее. Я лишь говорю, что я оказался прав в прогнозах, и это меня не может не радовать…

— Тьфу, идиот!..

Пауза. У меня аж уши поджались. Как-то мы с батей за эти три недели «свободы» отвыкли от таких вот эпитетов…

И батин голос, неприятный такой:

— Слушай, тебя никто сюда не звал. Ты сама решила вернуться. Я не возражал. Но… Держи себя в рамках. Я больше не буду терпеть твои высказывания. Все. В конце концов, ты можешь вновь уехать к своей сестренке, или куда ты там сочтешь нужным…

— Это и моя квартира, не забывай!

— Я не собираюсь вновь жевать эту тему, насчет «твое и мое», хотя ты знаешь — мне есть что сказать. Я давно понял, что мы тут не договоримся. Но коли мы вместе тут живем, то и держи при себе свои меткие определения. Я ведь не прокатываюсь по твоим «позитивным настроям», которые ты считаешь панацеей от реальности…

— Ты — жестокий!..

Ну, тут я уже ушел. Как они собачатся — никакого интереса слушать, да и все одно и то же.

Что- то мне это напомнило. Однажды случился разговор с батей.

— … жизнь штука жестокая… — это я брякнул подо что-то.

— Не выпендривайся, Серый. Не тебе говорить про «жестокость жизни». Ты ее еще не видел. Это все равно что нашему Графу жаловаться на «жестокость жизни» только потому, что его согнали с дивана и дали сухой корм, а не курочку. Вообще жизнь не «жестокая» и не «ласковая». Жизнь — она сама по себе жизнь. А остальное лишь наши оценки. Если мы ее оцениваем как «жестокую» — значит до этого мы в ней чего-то просто недопонимали, питали иллюзии, и вот, когда иллюзии развеялись и вылезла «жизнь как она есть» — начинаем называть ее «жестокой». А она просто жизнь… Такая, какая есть. Если волк ест зайца — это не жестокость, — это жизнь, учти это. Просто зайцу надо было бы учитывать, что его могут съесть; и соответственно строить свои с жизнью взаимоотношения, а не плакаться на «жестокость».

А потом вот сам «путч» и случился. Утром где-то в центре, то есть совсем рядом, завыли сирены, и по Проспекту, мимо окон, залязгала траками зеленая военная техника. Батя сразу включил телевизор — а там «снег» по всем каналам. По радио — обычная развлекалочка, вообще ничего! Батя, поглядывая в окно, бросился звонить Толику — но телефон не работал. Потом закричал мне и маме, чтобы одевались, одевались «по уличному», что сейчас пойдем из дома.

Я, честно говоря, сначала не понял — что он так вскипяшился? — пока в центре не затрещало, часто так, как звук рвущейся плотной материи. Я и тогда ничего не понял, хотя батя, уже одетый, подгоняя в спину, потащил меня одеваться — и тут долбануло!..

В центре ударило так, что у нас, на третьем этаже, посыпалась посуда на кухне со шкафчиков; и я отчетливо слышал, как в Башне, в нашем 14-этажном двухподъездном доме, вылетело несколько стекол. Кажется, Башню даже качнуло! Но батя уже гнал нас с мамой, торопил — вниз, вниз по лестнице. И мама ничуть не возражала, у нее, как и у всех, были совершенно круглые, испуганные глаза. Сам батя тащил на плече сумку. Лестница была заполнена испуганными взъерошенными соседями — суббота, все были дома. Кто в чем… Никто ничего не знал, но даже и не спрашивали друг у друга — так всех напугал этот оглушительный удар в центре, в районе комплекса правительственных зданий, — просто метались с выпученными глазами. Потом кто-то крикнул «В метро! В метро нужно укрываться!» И все побежали в метро…

Но батя вдруг затормозил, — попросту схватил нас с мамой за руки и оттащил в сторону с дорожки, по которой неслись в сторону нашей станции метро очумевшие люди.

— Зачем?? В метро же надо! — задергалась мама.

— Не надо! — это батя, — Метро на Проспекте. И там сейчас такая давка будет…

Он, бросив сумку, подскочил к обитой железом двери продовольственного магазина, что у нас в Башне на первом этаже; в которой принимают со двора привозимую поставщиками продукцию, и затарабанил туда кулаками. Я сразу сообразил, что он хочет — я в нашем магазине пару раз в каникулы подрабатывал грузчиком, и знал, какой там большой и глубокий подвал, — под всем зданием, и еще в сторону. Но двери никто не открыл. Батя стал жать на кнопку вызова около двери, — внутри магазина отчетливо дребезжал звонок, но никто не ответил. Мама стояла рядом и затравленно смотрела на несущихся мимо людей. А я усиленно соображал, — ну ясно, тетки заперлись внутри и дрожат от страха — фасад магазина, вход в него ведь выходит как раз на Проспект, где сейчас и стреляют, никто и не подумает двери открыть… Ну, а че обязательно двери? Мысль нам с батей, видать, пришла в голову одновременно — он кинулся к лотку, ведущему в подвал, по которому на склад спускали товары на хранение, в холодильник, к примеру. Лоток был закрыт на решетку, а решетка — на замок, но замок совсем слабенький. Пока я оглядывался в поисках подходящей железяки, батя расстегнул сумку, набитую всякой всячиной, достал оттуда блестящую монтажку и в два счета сорвал замок. Распахнул решетку, потом двустворчатую дверцу — пожалуйте спускаться!

В подвале было хорошо. Прохладно и глухо; почти и не слышно стрельбы и вновь раздавшихся несколько раз хлопков-взрывов в центре. Уже послабее, чем в первый раз. Мы включили свет; я-то хорошо знал, где выключатели, и затырились в глубину подвала. Работников магазина здесь не было, небось, дуры, в подсобке прячутся. Я, когда там поработал, стал совсем низкого мнения об этих магазинщицах, — они только с покупателями вежливые, вынужденно; а в натуре дуры, курилки, и матершинницы… Зато через вскрытый нами люк залезло еще десятка полтора человек, мужчин и женщин, детей. Теперь все, не здороваясь, сидели кто на чем, — на лавке, на затянутых толстым полиэтиленом блоках бутылок с минеральной водой, на кипах макулатуры от картонных ящиков, — и напряженно прислушивались. В центре глухо бухало, звук передавался больше через землю, чем по воздуху. Шептались.

— На проспекте стреляют…

— Да. Везде.

— Война? Агрессия? С кем?…

— Путч. Это путч!

— Что бы вдруг?

— Точно вам говорю! Так всегда бывает. Кушать же нечего стало, — самое время власть делить!

— А не завалит нас здесь?… — после одного, особенно сильного взрыва, передавшегося толчком через бетонный пол. И все сразу посмотрели на батю, как будто он ответственный за то, чтобы нас не завалило.