Будет день - И. А. Намор

à tête, выясняя обстоятельства, говорило только в его пользу. Серьезный человек, с которым можно вести дела.

– Тридцать седьмой, я вас правильно понял? – и взгляд холодных, ставших сейчас почти стальными глаз.

«Тридцать се… ох! Его же в тридцать седьмом, кажется… Совпадение?!»

– Да.

– Великолепно! Fine a l'eau![12] – бросил он коротко портье.

– Куда прикажете? – ничуть не удивившись, спросил портье.

– В тридцать седьмой номер, – ответ фон Шаунбурга прозвучал уже от лестницы.

– Изволите, что-нибудь еще?

– Да, пожалуй, – не оглядываясь, ответил Баст. – Две большие чашки cafe au lait[13]…

«Alboche[14]… – раздраженно подумала Жаннет, сразу оценившая жест Шаунбурга. – Что с колбасника взять? Si sabrer[15]… галантен до ужаса, а по большому счету, ну кто я такая, чтобы для меня кофе заказывать?»

– Представите меня своему der Chef и идите… отдыхать, – сказал фон Шаунбург, словно подслушав ее мысли.

«Что и требовалось доказать…»

Первый этаж, второй… Немец шел, как заведенный. Казалось, случись оказия, он так и до неба будет шагать.

Третий этаж. Коридор. Потертая ковровая дорожка гасит звуки шагов. Номер «37».

– Здесь.

– Я вижу, – кивнул Шаунбург и отошел чуть в сторону. – Прошу вас, фройлен.

Жаннет постучала, услышала голос Штейнбрюка – «Войдите!» – и толкнула дверь.

– Густав, – сказала она, переступив порог, – я рада, что ты не спишь. Это Карл, – указала она на вошедшего вслед за ней Себастиана. – Думаю, вам есть о чем поговорить. А я, пожалуй, пойду спать…

– Да, милая, – улыбнулся товарищ корпусной комиссар, как если бы приходился Жаннет добрым дядюшкой, а не всесильным начальником. – Отдыхай, а мы пока с господином…

– Ригг, – чуть склонил голову Баст. – Карл Ригг, к вашим услугам.

– Густав Мейнерт, – протянул руку Штейнбрюк.

«Цирк… Шапито».

* * *

Разумеется, Штейнбрюк понимал, с кем имеет дело. Знал, ждал… чего угодно – почти всего… от опасного и в меру таинственного человека по имени Себастиан Шаунбург, но реальность превзошла ожидания. И этот гребаный der germanische Mann[16] сумел удивить Штейнбрюка – жизнью битого, наждаком тертого и огнем пытанного разведчика-коммуниста. Семь человек «наружки», много это или мало? Вечером, в непогоду, на полупустых улицах чужого города – когда любой человек торчит, как мишень в тире – этого должно было хватить за глаза, но не хватило: фашист увел das kleine Luder[17], как вор бумажник. Ловкость рук, господа-товарищи, ловкость рук… и никакого мошенничества. Быстро, красиво, на глазах у обалдевшей от такой наглости публики.

«Твою мать!» – выругался по-русски Отто Оттович и закурил очередную папиросу, но табак не помогал. Во рту было горько и сухо, а на дворе сырая холодная ночь, и совершенно непонятно, как ко всему этому относиться. То ли пора уже бить тревогу, то ли обождать до утра – авось, обойдется, как говорят русские Genossen…

В дверь стукнули. Коротко, нервно, поспешно – явно на бегу… Тревога? Вероятно, да, но такая, мать ее, тревога, когда поздно уже что-либо предпринимать. Бежать? А зачем, собственно? В кармане пиджака у Штейнбрюка лежали «подлинные» документы на имя Дмитрия Вольдемаровича Паля – русского немца, профессора московского университета, находящегося в Бельгии на вполне законных основаниях. Да, и в любом случае, не успел бы. В дверь постучали – он только и успел, что вернуться к столу, стоящему в глубине просторного номера, и сесть на стул. Даже папиросу новую – взамен измочаленной в зубах – закурил. Достал из портсигара, зажег спичку, прикурил, задул огонь… и в этот момент снова постучали в дверь номера. Стук, однако, был совсем другой: тихий, вежливый, как бы извиняющийся.

«Не он… но, может быть, она?» – впрочем, если даже это и Жаннет, то пришла она к нему не одна, сомнений у Штейнбрюка на этот счет не было. Не стал бы наблюдатель такую «панику» изображать, в случае…

– Войдите! – громко сказал Отто Оттович, и дверь качнулась внутрь комнаты.

На пороге стояла Жаннет, а рядом с ней…

Ну что ж, словесный портрет «садился» на фигуранта, как хорошо сшитый костюм. Да и фотография, единственная, оказалась подлинной.

– Густав, – сказала Жаннет, как-то не слишком уверенно переступая порог. – Я рада, что ты еще не спишь. Это Карл, – и она чуть повела подбородком в сторону вошедшего вслед за ней Шаунбурга. – Я думаю, вам есть о чем поговорить. А я, пожалуй, пойду спать…

– Да, милая, – кивнул ей с улыбкой Штейнбрюк. – Отдыхай, а мы пока с господином…

– Ригг, – чуть склонил голову фашист, с любопытством рассматривая своего будущего собеседника. – Карл Ригг, к вашим услугам.

– Густав Мейнерт, – протянул руку вставший со стула и шагнувший навстречу немцу Штейнбрюк. Это был еще один его псевдоним.

– Bonne nuit! – сказала по-французски Жаннет и, повернувшись, вышла, оставив дверь открытой.

– Der ruhigen Nacht! – пожелал ей по-немецки спокойной ночи Шаунбург.

Штейнбрюк промолчал. А через мгновение в проеме двери вместо девушки появился официант из ресторана. Он вежливо пожелал господам доброй ночи и, поставив на стол коньяк, сельтерскую, сахарницу, молочник и две чашки с кофе, поспешил оставить мужчин одних. Вот он закрыть за собой дверь не забыл.

* * *

И Штейнбрюк его не разочаровал. Вообще, следует отметить, что несмотря на общую нелюбовь к товарищу Сталину лично и к Коммунистической партии в частности, имелись у Ицковича некоторые весьма укоренившиеся сантименты по отношению к «комиссарам в пыльных шлемах». Шло это еще из детства, от рассказов «пламенного революционера» дяди Давида, командовавшего в гражданскую партизанским отрядом где-то в Восточной Сибири, и весьма художественных повествований другой персональной пенсионерки – тети Цили Бунимович, приходившейся Олегу, на самом деле, седьмой водой на киселе, но имевшей партийный стаж аж с одна тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда она юной гимназисткой вступила в партийную организацию БУНДа в Вильно.

Разумеется, взросление, эмиграция, открытие архивов и всякие разоблачения, хлынувшие в эфир и на бумагу с началом перестройки, изменили его взгляды, но что-то – вопреки логике и доводам разума – все же оставалось глубоко запрятанным в сердце, душе или еще где – да хоть бы и в подсознании, – и теперь Ицковичу, неожиданно попавшему в это самое «прекрасное и ужасное» время, совсем не хотелось оказаться разочарованным. По идее, им всем – ему и ребятам – было бы куда легче, окажись асы советской разведки на поверку «шлюмперами» и дураками. Но верить в это почему-то никак не хотелось, и Олег был теперь даже рад, что Отто Оттович оказался никаким не говнюком, а, как и следовало ожидать, крепким профессионалом с железными нервами и хорошей ясной головой.