Андрей Уланов - Из Америки с любовью

Ознакомительный фрагмент

– Оч-чень интересно, – пробормотал потайной полицейский сверхневыразительным тоном.

– Второй вариант, – продолжил я затяжной прыжок без парашюта. – Я устраиваю вам за счет Третьего управления экскурсию по рижским достопримечательностям из реестра полиции нравов. Реестр длинный – все же портовый город.

Мне показалось, что на лице господина Щербакова проступило что-то вроде брезгливости. Хотя я мог и ошибиться.

– И последний вариант. Мы начинаем вместе работать над делом фон Садовица, исходя из предположения, что причины его убийства целиком находятся в зоне интересов Третьего управления. Все.

Я перевел дух и откинулся на спинку кресла. Господин специальный агент Третьего управления позволил себе слегка усмехнуться.

– Да-а. Небогатый выбор, юноша. Ну да ладно. – Улыбка исчезла, словно ее никогда и не было, и Щербаков продолжил уже совершенно другим тоном: – Итак, Андрей, какие у нас версии? Я имею в виду, не уголовного плана, а находящиеся, как вы изволили выразиться, в сфере наших интересов?

Я облегченно вздохнул. Что ни говори, а рисковал я здорово. Тайный агент вполне мог оказаться сволочью и накатать на меня такой рапорт, после которого осталось бы только подавать прошение о переводе. А Россия велика. Это отступать у нас некуда, а посылать всегда есть куда.

– Начну с наименее вероятных. Он был связан с леворадикалами.

– Абсолютно исключено. Фон Садовиц был монархистом, причем неумеренным. Да и преподавательской деятельностью он не занимался и, следовательно, со студентами-леваками общаться не мог.

– А узнать что-то... компрометирующее... о ком-нибудь из сотрудников лаборатории, например?

– Маловероятно. Сотрудников лаборатории профессор подбирал сам, а академический совет их только утверждал. На всех сотрудников есть подробные дела. Так что эту версию проверили без нас.

– Хорошо. Следующая версия. Он открыл что-то важное, и его убили, чтобы не допустить огласки.

– Уже лучше, но тоже мимо. Фон За... тьфу, Садовиц был теоретиком чистейшей воды. Это во-первых. Что он такого мог открыть практически важного, не могу представить. Во-вторых, что значит – не допустить огласки? Вы представляете, чтобы он, при его-то монархизме, а главное, честолюбии, совершив крупное открытие, стал втихомолку радоваться ему в тиши кабинета? Да никогда в жизни. Если бы профессор открыл не просто важную, а даже мало-мальски важную вещь, он бы немедленно раззвонил об этом как минимум на всю академию.

– А если он не был уверен до конца?

– Послушайте, Андрей. У меня еще нет допросных пленок сотрудников профессора, но я уверен – если бы там было что-то важно, мне бы непременно сообщили. Невозможно сделать крупное открытие и скрыть это от людей, работающих рядом с тобой и занимающихся тем же, что и ты. Тем более что он был не просто их сослуживцем, а самым непосредственным начальством. Да они за пять лет должны были научиться определять, что он утром пил – чай или кофе!

– А не мог он сделать открытие уже здесь, в Риге?

– Еще как мог. Именно поэтому я так предусмотрительно забрал записную книжку профессора. Собираюсь отнести ее на кафедру химии Лифляндского университета. Но тогда приходится прийти к очень неутешительному выводу.

– К какому?

– Что у кого-то из наших потенциальных противников имеются разведывательные спутники, способные сфотографировать страницу записной книжки сквозь всю атмосферу, постоянную лифляндскую облачность и... – Щербаков мило улыбнулся, – крышу дачного домика.

– Ясно, – решил я не реагировать на подколку. В конце концов, он старше меня по званию да и по возрасту. – Правда, может быть и так, что кто-то эти записные книжки перечитал более привычным способом. Хотя это бы значило, что за ним ведется постоянное наблюдение.

– Именно. – Щербаков энергично кивнул. – А такое внимание к особе ранга фон Садовица мы как-нибудь бы да приметили.

– Тогда остается только одно. Его убили, потому что он мог повторить открытие, сделанное еще где-то.

– Логично мыслите, Андрей, – похвалил меня Щербаков. – И где же, по-вашему, могли сделать такое открытие?

Я попытался собрать воедино плоды своих размышлений.

– Поскольку единственная область, где разработки Садовица имели серьезное значение, – это ядерная энергетика, следовательно, это должна быть страна, активно использующая ядерные топки и к России настроенная в лучшем случае нейтрально. В порядке убывания вероятности это: Британия, Гоминьдан, Соединенные Штаты, Трансвааль и Австралия.

– Две последние можете вычеркнуть, – спокойно поправил Щербаков. – Это должна быть страна, которая возможное стратегическое преимущество предпочтет мгновенной экономической выгоде. Южная Африка или Австралия просто взяли бы международный патент и стали бы стричь купоны.

– Значит, остаются три кандидата. – Я оторвал листок от лежащего на столе фирменного блокнотика и выписал столбиком: «Англия, Китай, Америка». – Надо только узнать, кто в этих странах занимался исследованиями в схожих направлениях.

– Это я уже узнал. – Щербаков достал из портфеля толстый блокнот в кожаной обложке и пролистал его. – Вот. Джон Норман, профессор Кембриджского университета, Соединенное Королевство. И Лю Сяо-Шунь, профессор Пекинского университета, Китайская Республика.

– Разрешите? – Я глянул в блокнот Щербакова, запоминая фамилии, потом достал из кармана свою собственную записную книжечку и пролистал. – Можно отсюда позвонить по междугородной?

– Через гостиничный коммутатор. А куда вы, собственно, собрались звонить?

– Одному университетскому другу, – неопределенно ответил я, снимая трубку. – Алло, барышня? Я хочу заказать разговор с Варшавой. Номер? Двести четырнадцатый. А, варшавский номер! 280-56-78.

– И что это за друг?

– Да так. Работает жрецом у оракула.

Телефон разразился длинной трелью. Я поспешно отжал клавишу внешнего динамика.

– Алло. Это вэцэ? Инженера Семашко можно?

– Кто говорит?

– Не узнал, Семга! Значит, богатым буду. Слушай, мне нужна консультация от твоего мудреца.

– А, это ты, Анджей! Ну, валяй. Только учти, мы живыми преступниками не занимаемся. Только вымершими.

– Меня ископаемые не интересуют. Поищи-ка мне, друже, чем сейчас занимаются, – я мысленно представил ровный почерк потайного агента, – профессора-химики Джон Норман из Кембриджа и профессор Лю Сяо-Шунь из Пекинского. Есть у вас биографический раздел в большой памяти?

– Сейчас сделаю. – Я расслышал знакомый стук клавиш на другом конце провода. – Слушай, – поинтересовался Сергей Семашко, не прекращая вводить запрос в университетский вычислитель, – слышал, кого поставили завлабораторией на шестой кафедре?

– Я только знаю, что какого-то китайца из Харбина.

– В том-то вся и соль. А фамилия у этого китайца – Хуй Сунь.

– Как-как?

– Прямо так. Хуй Сунь. Кшиштоф теперь прямо так и говорит: «Я пошел на фамилию своего начальника».

– Неплохо. – Я покосился на сидящего рядом Щербакова и вспомнил, что разговариваю по междугородной за счет Третьего управления, где юмор ситуации могут и не оценить. А могут и «оценить». – Так что вещает твой оракул?

– Не так уж много. Ручка есть или тебе элефоном послать?

– Говори так. Все одно за казенный счет.

– Профессор Джон Норман, Кембридж. Родился в тысяча девятьсот сороковом. – Семга сделал многозначительную паузу. – Безвременно скончался семнадцатого ноль шестого семьдесят восьмого.

– Точно?

– Чистым русским языком по-аглицки написано.

Я зачеркнул на листке «Англия».

– Профессор Лю Сяо-Шунь вместе со всей своей пекинской лабораторией седьмой месяц занимается исследованием... – Семга сделал паузу и прокашлялся, – квантовой динамики самопроизвольных изомерных переходов.

Я поставил напротив слова «Китай» жирный восклицательный знак. Динамика изомерных переходов звучала очень внушительно.

– Ну, спасибо, Семга. Выручил.

– Ну и мощный же у них там вычислитель, – начал Семашко одновременно со мной.

На обоих концах провода воцарилась тишина.

– Что ты начал говорить? – осторожно переспросил я.

– Мощная у них машина, говорю. Наши химики как-то попробовали рассчитать одну такую реакцию. Просили три часа, заняло десять. Съели лимит машинного времени всего факультета на две недели вперед.

Я яростно зачеркнул восклицательный знак.

– Слушай, а там не написано случайно, сами они до такой жизни дошли или помог кто?

– У меня таких данных нет, – задумчиво сказал Семга. – Но могу прозакладывать оба уха и нос, что им за это посулили большой и жирный кусок соевого сала. Ни одна лаборатория в здравом уме за такую муть не возьмется. Даже если они имеют машину вроде нашей, все равно работы минимум на год. Оно, конечно, признание в узком кругу ценителей квантохимии им обеспечено, да только признанием сыт не будешь.