Елена Колядина - Призрачные поезда

«Ну вот, я тебе привела его, хотя ПНК не хотел, чтобы вы увиделись, я-то знаю уж! А теперь…»

Хмаров, наверное, сделал в ответ какой-нибудь жест, – голос Хадижат изменился:

«Как что? Информацию, браток, информацию».

«ПНК тебе не сказал?»

«А с чего, думаешь бы, я кидаюсь выполнять разные твои сентиментальные поручения? Ну – вот он, я привела его сюда. А теперь давай сведения».

«Хорошо, – как-то очень вальяжно, лениво протянул Хмаров. – Начнётся в среду, 15-го».

«Это я и так знаю».

«У нас будет армия. Армия Тоннелепроходчиков. Поставьте операторов на Манежной площади, где до войны был памятник Жукову, – они появятся из подземного торгового центра и пойдут на Кремль. Прикольно их будет сразу там обрядить во всякие брендовые шмотки, э?» – он расхохотался собственной шутке. Каковой первая часть реплики явно не являлась.

Кажется, Хадижат была потрясена, – до такой степени отличался теперь её тон от прежнего повелительно-высокомерного:

«Значит… Вы нашли того, кто освободит их?»

За дверями уборной громыхнула задвижка.

«И ты уже догадалась, кто это. Это должен быть человек, который… который чист. Как в „Tales from King Arthur“. Поэтому оставь его. Он не нужен тебе».

До того, как туалет освободился, успел услышать: «И не подумаю».

Я сразу вспомнил, что Набоков в своём эссе о «Герое нашего времени» пенял Лермантову, как тот многократно пользуется таким избитым штампом авантюрной прозы – подслушивание.

Вы, наверное, решили, что с таким складом личности мне лучше лечь в сумасшедший дом: целей буду.

О ком они говорили? И кто – чист? Что вообще значит – чист?

XVII

ПО сторонам от нас искорки папирос; вдалеке вибрировала гитара; я смутно припомнил, что этот переулок – центр нéфорской жизни города. В темноте, подо рваными подолами редких фонарей, возникали лица: там аспиды алчущие, с разрезанным надвое кончиком языка, – шедевры биокоррекции, – очень удобно раздвоенным этим отростком держать сигарету; здесь индрик-зверь со растущим изо лба рогом (бутафорская насадка или творение искусных биотехнологов – я не мог сказать); алконосты, струфокамилы, китоврасы с копытами на ногах, гамаюны, гарпии, пёсоглавцы; невозможно было отличить причудливую одежду – шедевры из бутиков Столешникова – от меха, выросшего после гормональных инъекций и подстриженного в лучших салонах красоты. Целое состояние стоили операции по биологической коррекции; столь сильны были изменения в организме, что пациент не мог иметь детей больше. Кто исподволь делал нас бесплодными?..

И ведь вообразите, как легко, как просто: приехать на Павелецкий вокзал, купить билет – вот точно так же, как покупают хлеб, – и через два дня очутиться в Грозном или Хасавюрте, на земле Хадижат. И самое странное – осознавать, что помимо моего «здесь» и «сейчас» есть какая-то другая жизнь, бесконечно отстоящая от сегодняшнего. Жизнь с красноватым привкусом крови. Возможно, даже очень возможно, что в этот самый миг убивают и истязают кого-то, но в любом случае оно менее страшно, чем наши труды и дни, полупрозрачные, как фигурки быстро вращаемой карусели, потому что нельзя убить того, кто уже мёртв. А мы все, ну или почти все, стали мёртвыми душами. Мы больше не мечаем о подвигах, о доблести, о славе. А хотим лишь уюта, покоя, наслаждений. Что с нами случилось?! Возможно ли привить готовность к подвигу, как прививают навык мыть руки и чистить зубы?

Нéфоры кишмя кишели на нашем пути, и я заставлял себя думать о том, что у них, у каждого из них, тоже есть мать, увлечения, любимая книга; и точно так же, как я пребывал в уверении, что моя смерть бесконечно отдалена от настоящего мига, – точно так же я знал: не сейчас; не сейчас. Однажды придётся выплюнуть зубы, кататься в грязи; биться, цепляться за жизнь, как животное, презрев выкладки благородства и брезгливости, – однажды – я знал это точно. И я бы отличил от прочих этот момент. Он ожидает каждого. Но не в этот раз.

Не значит, что я не боялся: ведь я был – petty moral boy, домашний мальчик.

Я шёл, чуть отставая от Хмарова, пряча робкое сердце по-за его правым плечом; я чувствовал: напряжены его мышцы, колючая теплота в солнечном сплетении растекается по телу, делает невесомым; какой-то злобной силой он раздвигает пространство впереди себя. Он будто сгорблен, исчезло барство осанки; тяжко ступает, наклонясь чуть вперёд, точно подталкивает невидимое препятствие. Заговори с ним сейчас – не услышит.

Он проходил сквозь стаю полулюдей, и те расступались, захлёстнутые волной страха. Он возбуждал боязнь животную, инстинктивную; через секунду ни один уже не мог понять, отчего уступил дорогу этому фраеркý. Хмаров сам плохо осознавал, что делает, шагал будто автомат; когда он смотрел направо, я видел его искажённый профиль, заострившиеся черты; ну, нет же, конечно же, не сейчас, не сейчас.

Колоссальная жёлтая буква «М» из двух крутобёдрых дуг сидела на краю воронки водосточной трубы и лыбилась и хохотала; нервное мельтешение огней, бесформенные фигуры – все эти фрагменты восставали в сознании, без всякой внутренней связи, и сразу же пропадали. Усталый до крайности (вдобавок, и спать хотелось), я смутно различал зрительные и голосовые образы, когда вдруг почти физически чувствовал боль – чужую.

После ужина приуныл зуб – словно пронизывающий сквозняк дул во рту. Ну да: надо, пожалуй; видно, пломбу поставили нехорошую – ну, не может же она отойти, от перепада температур, скажем, – а впрочем, чёрт его разберёт. Поеду в частную клинику (вы знаете их названия: «Ультра-Дент», «Зубик. Ру»); умнейшая мастерица, персональный стоматолог с выгнутой над лицом прозрачной маской, как у милицейской лошади, будет исследовать полость рта. А знаете, там есть язвочки, или как это бишь называется, словом, продукты распада отравляют кровь; и вот эта женщина будет медленно, кап по капельке, продлевать мне жизнь. Дантистка установит пломбу, не долговечную, а так, на пару сезонов; допустит намеренные ошибки, чтобы я снова пришёл и снова буравили мою ткань: не болезнь и не излечение, а так, полусуществование, полуявь, полумгла. И возможно – по недосмотру или по злому умыслу – зараза осядет на свёрлах бормашины, на всех этих щипчиках или иголке анестезии; и исподволь, когда я, жалкий, распластанный, прикованный, распят под нею в бездонном кресле, эта зараза проникнет в мой организм, ослабленный напряжением нервов. Растягивая удовольствие на годы, неспешно примется подтачивать моё удивительное тело, отравлять мой прекрасный мозг; а ведь лет через пять я уже не смогу так сделать: Хмаров легко вознёсся над ступенями подземного перехода тремя прыжками, я сам едва поспевал, – потому что подумают: «С ума спятил мужик. Или террорист».

Подошли к перекормленному внедорожнику цвета газа и нефти:

– А вот мой мумусик.

Хмаров, казалось, вернулся в обычное русло; только чуть более возбуждённая речь и слегка замедленные реакции остались от недавнего исступления. Да слово «мумусик» было не из его лексикона. Под кого и зачем маскируется?

В машине он повесил пиджак на спинку сиденья и натянул кожаные перчатки с открытыми подушечками и костяшками пальцев.

Отчего-то я не задавался вопросом, куда и зачем везёт меня, – это был сон внутри сна. Впрочем, правда же, кто такой этот Хмаров? Зачем он в трамвае ездит? Кто он такой вообще? Почему держимся друг с другом так, будто между нами по меньшей мере близкое родство? Да и Хадижат утверждала… Для чего она свела меня с ним? Трепались-трепались, а так не поговорили и ни о чём.

В морось и темноту. Занялся дождь над городом. Исчезли мёртвые здания, уплыли развалины, только синие дрожащие стены обтекали нас. Я отражался в толстом боковом стекле, и казалось, что тот, другой, призрачный, бесконечно мудрее и лучше. Он был снаружи, летел сквозь водяную пыль, вдыхал бодрящий воздух. Огни рекламных панелей в сонной вышине, редкие пятна горящих окон, нечёткие полуразрушенные дома – всё это накладывалось на моё отражение, и я пропускал город через себя.

Знаете ли вы, что такое «Цветочные войны»? На букву b: Blumenkriege – термин, которым пользовался д-р Геббельс для описания захвата Австрии и Чехословакии в 1938 году. «Не пули, а цветы встречали наших солдат», – заявлял он, когда вермахт маршировал по улицам Вены и Праги. Фашисты выиграли свои «цветочные войны», используя изменников в этих странах, угрозы и подкуп. При попустительстве Лиги Наций были насажены марионеточные правительства… – статья в энциклопедии. А как вам идея: герои среди солдат и офицеров вермахта? Могут ли вообще быть герои среди нацистов и оккупантов? Или вот приезжает эсесовец из айнзатцгруппы на побывку в Дрезден. Там, значит, пожар (после англо-американских бомбардировок) – и вот Herr Übersoldat спасает из огня девочку. Он теперь кто? Вы к нему относитесь по-другому? И да, про бомбардировку Дрездена. Где проходили последние бои Великой Отечественной, 5–12 мая? Правильно, в Праге. Там находилась отборная миллионная группировка врага. А почему они прозябали в Богемии, а не переброшены под Берлин, который Алоизычу был точно важнее, чем Влтава? Посмотрите на карту: железная дорога Прага-Берлин идёт через Дрезден. Справочно: с тогдашним дефицитом бензина (ха, почти как сейчас) единственный способ перебросить войска – ж/д. Ну а Дрезден (и весь его железнодорожный узел) разбомбили в хлам англосаксы. Выходит, ковровый авианалёт – благо, а Воннегут с «Бойней номер 5» – щелкопёр? Идиотский вопрос для обывателя, правомерный – для философа.