Михаил Каштанов - Рождённый в сраженьях...

Поздравить с Новым годом бойцов и командиров, находившихся на лечении, в госпиталь пришла целая ватага пионеров. Пели песни, рассказывали стихи. Принесли целую кучу всевозможных, сделанных своими руками, подарков. Но самым неожиданным подарком для Новикова, стал указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении его орденом Боевого Красного Знамени. В списке награжденных были фамилии Блюхера, Рокоссовского и еще около десятка бойцов и командиров. Что Фрунзе жив и здоров, благодаря своей новоприобретенной памяти, Новиков знал, но увидеть своими глазами под указом о награждении «Народный комиссар по военным и морским делам СССР Фрунзе М.В.» было приятно. Значит и это им удалось. И судя по всему, удалось не зря. Армейская реформа не оборвалась в самом начале, а шла полным ходом. По крайней мере, завод Юнкерса работал, и программа строительства флота уже была начата. Большего прежний Новиков не знал. Знания, конечно — сила, но дело это наживное. Благо время еще есть.

Поздравляли с наградой дружно. Выпросили у сестричек спирт, подкрасили его компотом, получился весьма достойный напиток. Начальник госпиталь отнесся к этому благосклонно, не каждый день его пациентов награждают, тем более что народ подобрался тертый и сообразительный. Все прошло тихо и пристойно. Поздравили с наградой. Пожелали, чтоб не последняя. Помянули погибших.

На следующий день, приехал с поздравлениями от бригады бывший майор, теперь уже подполковник Кириченко. Передал привет от сослуживцев и письмо от Кривца. Рассказал, что бригаду переводят на новое место, в Монголию. Пожелал скорейшего возвращения. Вроде бы ничего необычного сказано не было, но на Новикова ощутимо пахнуло домашним теплом. Теперь для него бригада должна была стать родным домом. А теплые отношения с домочадцами, залог спокойной семейной жизни. Да и просто по-человечески приятно. Помнят, уважают, по-своему даже любят. «Хорошее мне наследство досталось. Надо бы его приумножить, а то, как-то не правильно получится». И, похоже, приумножил. Красного командира, орденоносца, а таких было не так уж и много, пригласили выступить перед народом. Рассказать о своих подвигах и о политическом моменте. Деваться некуда, здесь и сейчас так принято. Надо так надо, нам не привыкать, где только и перед кем не приходилось выступать. Выступил. Не думал, ни гадал, товарищ Новиков, что его так понесет. Все-таки гормоны — страшная вещь, когда забываешь их контролировать.

Начиналось все вроде как положено. Первым выступал какой-то партийный краснобай. Говорил что-то удивительно правильное и настолько же неуместное и скучное. А Новиков тем временем приглядывался к «публике». Оказывается, скучно было только ему, а народ слушал внимательно и эмоционально. Здесь еще не разошлись слово и дело. Процесс только наметился. Эта непривычная атмосфера, наверное, и сыграла роль спускового механизма. Когда ему предоставили слово, предварительно оповестив всех о его, товарища красного командира Новикова Николая Максимовича, подвигах и заслугах, зал взорвался аплодисментами. Там в далеком будущем даже всяческих эстрадных звезд так не встречали. Это была не массовая истерика, а действительное восхищение и дань уважения. Вгляделся в эти лица и словно глотнул добрый стакан водки в хорошей и надежной компании, тормоза практически полетели. Нет, сначала, пока рассказывал о подвигах кранных конников и доблестных танкистов, все было пристойно. А дальше… Дальше надо было рассказать о причинах конфликта и его международных подстрекателях. О них родимых, о пиндостанцах. Лучше поэта не скажешь: «…Семен такую речь задвинул, что зажурчал весь паровоз горючими слезами». Это точно, это о нем. Монолог! Театр одного актера! У-у мать! Дорвался до аудитории. После такого, американцами и британцами детей пугать будут, что бы ни шалили. Похлеще всякого буки будет. Какая там «международная солидарность»! Попадись после такого народу какой-нибудь сасшанец или сэр — порвали бы на куски, и не разбирались бы кто он — работяга или «акула империализма».

Надо, к слову сказать, что почва для таких посевов была хорошо унавоженная и подготовленная. Янкесов здесь помнили ещё со времен интервенции. Отметились те по полной программе — и вешали и стреляли и грабили. Спать даже не могли, пока с десяток местных жителей не убьют. Тоже мне, нашли «дикий Запад», мать! За что и получили большую народную «любовь». Драпали они потом от этой «любви» с такой скоростью, что все оружие побросали. Правда, награбленное золотишко и пушнину с собой увезли, не забыли.

В конце чуть не сорвался на, до боли знакомый с детства, лозунг «Смерть фашистским оккупантам». Вовремя спохватился, исправился на более нейтральное и соответствующее времени — пиратам империализма. Но в общем контексте вышло здорово. Сказал свое веское слово. Рубанул рукой. А в зале тишина. Сначала подумал, что все, конец. Потом присмотрелся. Мужики кулаки сжимают, желваки на скулах такие — лом перегрызут и не заметят. Бабы к мужикам прижались и чуть ли не крестят их, благословляя на бой с басурманами. Пацаны на галерке, шапки поснимали и глаза нездешние. Наверное, в мечтах рубят уже проклятого ворога в капусту. И тишина. У Новикова от этой тишины по телу мурашки побежали, каждая со слона, не меньше. И тут из середины зала встает какой-то немолодой уже работяга (я такие лица только в старых фильмах видел!) и негромким охриплым голосом начинает петь:

   Вставай проклятьем заклейменный…

И буквально с середины строки уже весь зал -

   Весь мир голодных и рабов.

Слова были знакомые, но смысл сейчас в них был другой. А когда дошли до -

   Это есть наш последний и решительный бой…

Новиков почувствовал, как в горле возник горячий шершавый ком и никуда уходить не собирается.

Уже в машине, когда возвращались в госпиталь, наконец, отпустило. И когда молчавший всю дорогу секретарь горкома предложил Новикову с его ораторским талантом перейти на работу в партийные органы, еле сумел достойно отвертеться. Мол, сейчас моё место в армии, на переднем так сказать крае, а на будущее — всё может быть. На том и расстались.

Уже далеко за полночь, Новиков стоял в курилке у раскрытой форточки, подставляя лицо под струи ледяного свежего воздуха жадно в несколько затяжек приканчивал одну папиросу и ту же выхватывал из пачки следующую.

— Тут ты немного ошибся, Николай Максимович. Народ, который за прошедшую тысячу лет, почти шестьсот лет воевал, и не просто воевал, а защищая свою землю, свою семью, свой очаг от агрессии — учить ненависти не нужно. Это он и так умеет. И врагов ему показывать нет нужды. Не умом так сердцем, своей таинственной русской душой он их видит. Если ты такой умный, если сознательно решился выступить защитником своего народа — то должен ему помочь другим. Дать в руки такое оружие и так им научить пользоваться, что бы, когда придет время, не пришлось хвататься за оглоблю и ей и своей кровью останавливать вражеские танки и стратегические бомбардировщики. Со времен Дмитрия Донского Россия вступала в войну хуже вооруженная, чем её противники. И дело здесь не в пресловутой русской лени. Не давали! Не давали времени, что бы оправиться от предыдущих набегов. Не давали времени отстроиться, научится, создать что-то свое. И жили, и творили, и росли, и учились, и любили, в конце — концов, рывками, от воины до войны. И вынуждены были рвать жилы, стараясь успеть. Пришло время, когда не успеть — это обречь себя не просто на поражение, а на уничтожение. Он это видел своими глазами. Ощутил на своей шкуре все прелести «горбатой реформы». Ужасался развалу сначала Советского Союза, а затем и России. Видеть гибель своего народа, гибель не только физическую — нравственную (эти твари учли свои ошибки, поняли, что Россию нельзя завоевать, но её народ развратить можно) — это страшно. Страшно когда видишь, понимаешь и не имеешь ни какой возможности это остановить. Им удалось невозможное. Представился единственный, воистину чудесный и уникальный шанс, попробовать все исправить. Только бы хватило сил. А решимости не занимать.