Александр Харников - В царствование императора Николая Павловича

Ознакомительный фрагмент

Антон, наблюдавший за всем происходящим, вмешался в этот немного сумбурный разговор:

– Князь, у нас в ходу несколько другие обычаи, а потому я хотел бы предложить вам обходиться в разговорах без титулования. В наше время это не принято. Чтобы выказать уважение человеку, достаточно назвать его по имени и отчеству. Владимир Федорович, как вы относитесь к моему предложению?

– В чужой монастырь со своим уставом не лезут, – полушутливо сказал Одоевский и развел руками. – Господа, вы и дальше не стесняйтесь, подсказывайте мне, как надо себя вести в вашем времени.

– Вот и отлично, – сказал Антон. – Владимир Федорович, скажите, вы не устали? – Одоевский отрицательно покачал головой, и Воронин продолжил: – Тогда, если вы не возражаете, мы переоденем вас в то, что носят в нашем времени, и совершим небольшую прогулку по Санкт-Петербургу.

Переоделся князь довольно быстро. Во время этого действа Одоевский про себя вдоволь поудивлялся и потешился над тем, что носят потомки. Ему казались смешными джинсы, футболка, напоминающая нижнюю рубашку, и сандалеты, смахивающие на обувь итальянских лаццарони.

Наконец, экипировавшись должным образом, они вышли на улицу. Антон жил в центре города, на Гагаринской улице, называвшейся совсем недавно улицей Фурманова. Выйдя на набережную Кутузова, Антон и Александр попрощались с Кузнецовым и Сергеевым-младшим, и втроем пошли в сторону Летнего сада.

Одоевский удивлялся всему. Его изумлял поток диковинных механизмов – автомашин, – двигавшихся по набережной. Он удивленно и с трудно скрываемым осуждением поглядывал на наряды питерских дам, которые, радуясь теплой погоде, щеголяли в топиках и коротеньких шортах, открывавших соблазнительные животики и стройные ножки. Князь отчаянно краснел и старательно отводил взгляд от наиболее откровенно одетых прелестниц.

Пройдя по Фонтанке, наши друзья и Одоевский остановились у здания цирка Чинизелли, которое по явилось здесь лишь в 1877 году. До того на его месте находился цирк Турнера, который использовали в основном для театральных представлений. Князь полюбовался на фасад здания, украшенный лепниной и скульптурами.

Одоевский жадно расспрашивал Антона и Александра о том, как живут нынче люди, какие у них развлечения, верят ли они в Бога, и кто правит в России. Он был обрадован, узнав, что Петербург уже почти сто лет не является столицей России. Князь был по рождению москвичом, и хотя уже пятнадцать лет прожил в Петербурге, но так и остался горячим патриотом Первопрестольной.

На Аничковом мосту гость из прошлого долго любовался бронзовыми скульптурами юношей, укрощающих коней, работы барона Петра Клодта. В его время их еще не было. Одоевский не удержался и прошел по набережной Фонтанки до дома № 35, из которого они в 1840 году отправились во межвременное путешествие.

– Невероятно, – сказал князь, глядя на окна дома, из которых он смотрел на Фонтанку всего несколько часов назад. – Я ни за что бы не поверил в это, если бы не увидел собственными глазами.

У Гостиного двора Одоевский долго расспрашивал про толпу каких-то бесноватых молодых людей странной внешности и непонятного пола с радужными флагами в руках, которые призывали прохожих выступить в защиту «угнетенных геев, стонущих под пятой кровавого путинского режима». Антон объяснил Одоевскому, кто эти «протестуты» и чего они добиваются, стоя в пикете.

Услышав о гей-движении, князь впал в ступор. Он, конечно, слышал о содомитах, которые существовали и в его время. Но у него не укладывалось в голове, что они могут публично гордиться своим грехом и призывать нормальных людей присоединяться к ним.

В начале Невского проспекта на стене дома № 14 Одоевский увидел надпись, сохраненную с блокадных времен, о том, что «при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Князь попросил новых знакомых рассказать о том, что означает эта надпись. Александр, чьи родители провели в городе на Неве всю Блокаду, стал рассказывать о событиях Великой Отечественной войны. Одоевский был потрясен.

– Боже мой, как же это ужасно! Бомбы, рвущиеся на улицах Петербурга… Люди, умирающие от голода десятками, сотнями тысяч… Германцы, захватившие Павловск, Царское Село, Гатчину и Петергоф и разрушившие великолепные дворцы… Это просто уму непостижимо!

– Да, Владимир Федорович, все было именно так, – сказал Антон. – Это была самая кровавая война в мировой истории. Но мы, наш народ, наша страна, победили врага и заставили его подписать полную капитуляцию в Берлине.

– Господа, – тихо сказал Одоевский, – я преклоняю голову перед вашими родными, жившими и умиравшими в те страшные и славные годы. Но это ведь было через сто лет после нашего знакомства… А что происходило в России после тысяча восемьсот сорокового года? Поверьте, этот вопрос все время вертится у меня на языке, но я боюсь услышать нечто ужасное.

– Владимир Федорович, – сказал Шумилин, – судьба Российской империи в годы правления государя Николая Павловича будет изобиловать многими драматическими моментами. И самое тяжкое испытание выпадет в тысяча восемьсот пятьдесят третьем году, когда на Россию нападет вражеская коалиция, в которую войдут Франция, Британия, Турция и Сардинское королевство. Неприятель атакует владения Российской империи на Балтике, на Севере и на Тихом океане.

Но самые кровопролитные сражения развернутся в Крыму, где противник осадит Севастополь. И дело будет даже не в численном превосходстве вражеского войска, а в том, что наши враги куда лучше успели подготовиться к этой войне технически. А также в сочувствии всей прочей Европы, которая ненавидела Россию. Австрия, которую государь опрометчиво спасет от распада в тысяче восемьсот сорок восьмом году, пригрозит России ударом в спину.

– Это произойдет через тринадцать лет! – воскликнул Одоевский. – Значит, у нас еще есть время, чтобы подготовиться к вражескому нашествию.

– Да, но как сообщить об этом государю? – с горечью спросил Антон. – Ведь вы, Владимир Федорович, прекрасно знаете, что после событий четырнадцатого декабря Николай Павлович крайне подозрителен, из-за чего в штыки принимает любые прожекты, вызывающие у него неприязнь. Господа декабристы умудрились привить ему стойкую антипатию к самому слову «прогресс».

– Это, конечно, так, господа, – задумчиво произнес Одоевский, – но я мог бы попробовать довести ваши сведения до государя. Поверьте, у меня много близких родственников и хороших знакомых в окружении императора и цесаревича Александра Николаевича.

Антон и Александр переглянулись. Похоже, что князь искренне готов к сотрудничеству. Надо ковать железо, пока оно горячо. Поэтому Антон предложил Одоевскому прервать прогулку и вернуться к нему домой, чтобы в спокойной обстановке более предметно переговорить обо всем их волнующем.