Анатолий Минский - Шпага, честь и любовь

«Благородный тей! Надеюсь, что вы столь же галантны, как и мужественны. Жду вас завтра в семь пополудни. Бульвар Анжелос, 17».

Отсутствие подписи не ввело в заблуждение. Адресат разве что не взлетел к потолку без крыла, потом побежал хвастаться Марку и Терону, а также сообщить прим-офицеру: следующим вечером многочисленные боевые раны точно не позволят нести службу, а если повезёт — на всю ночь не позволят.

Глава девятая

— Вы разбираетесь в живописи, тей?

Этим вопросом хозяйка особняка загнала Алекса в тупик. Спаси Всевышний, какая ещё живопись на севере! Картинные галереи среди скал? Конечно, в замке графа и, тем более, во дворце герцога Северной Сканды полно портретов многочисленных родственников, преимущественно — давно покойных. Но вряд ли важные лики можно отнести к настоящему искусству. Скорее — дань традиции, а портретист вызывается раз или два в течение жизни вельможи. Ни отец Алекса, ни бравый легионер и не задумывались, чтобы обвешивать полотнами родной дом.

— Люблю красиво… синьора, — кое-как выкрутился смущённый тей.

В действительности, для полнейшего стеснения ему за глаза хватило внешнего вида хозяйки картинной галереи. Йоганна встретила его в длинном вечернем обтягивающем платье из тёмно-зелёного бархата, с глубокими вырезами спереди, сзади и на рукавах. Каштановые волосы забраны в сложную и чрезвычайно эффектную причёску, единственный выбившийся из неё локон расчётливо прикрыл левый глаз. Бриллиантовое колье на шее, надо полагать, стоит больше, чем выплачивается легионеру в качестве оклада за десять лет.

— Жизнь ужасна, дорогой мой спаситель. Злобные бандиты, грязь на улицах и в душах, козни, интриги… Или случайная беда, как дурной кучер и понёсшие лошади. Поневоле ищешь утешения в прекрасном. Пусть — иллюзорном. Идёмте!

Она стремительно, с той самой ртутной подвижностью, увлекла Алекса внутрь, едва он успел отдать плащ, шляпу и перчатки лакею.

Во внутренних покоях молодой мужчина ощутил себя ещё более не в своей тарелке. Форменный камзол испорчен. Шерстяной сюртук одолжен у Марка и немного велик. Тщательно начищенные сапоги тоже не первой свежести, и густой слой крема не в состоянии скрыть их заслуженный стаж.

А вокруг богатство и изящество. Царство утончённого вкуса и роскоши. Наконец, сама тея Йоганна, главное и бесценное украшение…

— Не смущайтесь! — она без труда расшифровала бурю чувств, неумело скрываемых подавленным унтером. — У вас всё впереди. А это… мишура. Тонкий слой позолоты на той грязи, о которой я говорила.

И они смотрели картины, Алекс поддакивал в нужных местах, едва глядя на полотна, пленённый идеальной линией шеи, шаловливыми завитками каштановых волос, взмахами ресниц, упругими движениями маленькой груди в такт дыханию, порхающим жестам изящных ручек, когда Йоганна показывала ими на фрагменты картин, роняя непонятные слова: композиция, перспектива, экспрессия, светотень.

Чуть полегчало, когда слуги подали ужин. Основам этикета любой тей обучен с пелёнок, как и искусству зажарить куропатку, используя шпагу вместо вертела, а также съесть птичье мясо без соли.

Он понимал, что должен занять Йоганну лёгким светским диалогом… И не знал, о чём завести разговор. О казарме? Патрульной службе? Дуэлях? Чувствуя его напряжённость, прекрасная хозяйка вела беседу сама, иногда подбрасывая простенькие вопросы, поддерживая иллюзию участия Алекса в общении.

Красное вино крепко ударило в голову. Тем более закуска — привычная для летающей знати, изысканная, но напрочь лишённая жиров и сладкого. А после ужина разомлевшего легионера подстерегала новая пытка живописью.

В сравнительно небольшой комнате, по площади в половину казармы для тридцати человек, Йоганна показала множество этюдов углём. Затем усадила гостя в картинную позу, стянула перчатки и принялась за дело, сосредоточенно прикусив нижнюю губку. Любые порывы Алекса встать или даже поменять положение тела она безжалостно пресекала.

— Нравится?

Он обомлел.

Конечно, до этого видел своё отражение не раз: в зеркалах, в оконном стекле и даже на поверхности воды… Но впервые — чуть со стороны.

И Алекс себе не понравился. Художница умудрилась передать не только черты лица, не только шрамы — на лбу, на щеке, в ушной раковине, но и детали характера, о которых северянин конечно же знал, но не подозревал, что со стороны он выглядит именно таким — глуповато-самонадеянным, наивным, недалёким и слегка испуганным.

— И всё же — нравится? Вижу — не очень. Увы, дорогой Алекс, я не наёмная портретистка, пишущая маслом парадные изображения заказчиков, а правду не любит никто. Не расстраивайтесь, вы гораздо привлекательнее подавляющего большинства моих знакомых.

— Действительно? — смешался в очередной раз юноша и тотчас получил полный до краёв стакан крепкого вина. Несколько неуклюже провозгласил тост: — За ваш гениальный талант…

Она рассмеялась, потом точёным пальчиком, чуть серым от угля, осторожно дотронулась до рубца на щеке.

— Свежий, не больше месяца.

— Да — ерунда.

— И на лбу не очень старый. В этом году. Видно, текущий год особенно богат на приключения.

— Да, синьора. Отметина над переносицей напоминает мне об одном подлеце, которого непременно отправлю на тот свет, как только встречу.

Естественно, она узнала любимый автограф Байона, который чаще видела на бездыханных телах.

— Судя по шраму, ваш противник не из тех, на кого надо бросаться сломя голову.

— Пустяки, прекрасная тея…

— Нет, не пустяки. Поверьте, я беспокоюсь о вас.

Беспокоится… Значит — не безразлична?

Сердце так заколотилось в груди, что, будь он в воздухе, Алекс верно перевернулся бы от возбуждения.

Женщина тихонечко прикоснулась к его лбу, словно пытаясь этим касанием излечить след шпаги. И в этом лёгком ободряющем движении было столько нежности, что юноша потерял голову. Он схватил узкую кисть и начал бешено осыпать её поцелуями. Потом по предплечью поднялся до локтя и выше, проскочил препятствие в виде узкой полоски зелёного бархата и прорвался к упоительной поверхности шеи. Он рухнул на колени, будто силы оставили его, и обхватил тугие бёдра Йоганны, а лицо нырнуло в волшебную ложбинку, открытую глубоким вырезом.

Нежные но цепкие женские руки запрокинули голову Алекса, и он увидел невероятно близко её лицо, наверно — самое прекрасное на свете. По крайней мере, в этот миг.

Она властно впилась в его губы, крепко ухватив за короткие волосы на затылке. Молодой человек, познавший до этого только утехи с простолюдинками на сеновале и ни разу по-настоящему не целовавшийся, почувствовал упругий и настойчивый язычок своим языком. Ощущая, что обтягивающие лётные бриджи вдруг начали жать в самом нескромном месте, ухватил Йоганну чуть выше колен и приподнял. Понятно, что их недлинный совместный путь пролёг к ближайшей удобной софе, где не помешала ссадина на рёбрах и прочие бреши на молодом теле…

Он проснулся в предрассветных сумерках. Не удивительно — страсть отпустила его каких-то пару часов назад, выкрутив до предела, будто тренировка у Горана, но неизмеримо приятнее.

Комнату осветили четыре канделябра. Одеяло сброшено, он совершенно гол. Столь же нагая Йоганна заняла место за мольбертом.

— Лежи ещё минут десять. Где в наше время найти достойного натурщика, вдобавок — не болтливого. Ты ведь не болтлив, правда, тей?

Алекс понадеялся, что лёгкий полумрак прикроет красноту щёк. Конечно, никому ничего не говорил. Кроме Марка и Терона, разумеется, поэтому вся казарма в курсе.

— У тебя ревнивый муж или любовник?

Слово «любовник» прозвучало так: назови мне имя, и я его заколю. Да и супруг не бессмертен.

— Муж. Нет, не ревнив. Но и афишировать не следует. Он должен будет принять какие-то меры, хотя бы для сохранения лица. Ты не желаешь мне неприятностей?

— Что ты, дорогая…

— Лежи как лежал. Заканчиваю… — она добавила последние штрихи. — Достаточно. Одевайся.

— Э-э… мне не холодно. И готов тебя согреть снова.

Но Йоганна наотрез отказалась, возбудив отказом неистовое желание приходить снова и снова, чтобы позировать в чём мать родила. И не только позировать.

Через день после описанного сеанса живописи тей Горан сделал попытку возобновить тренировочные мучения, но плюнул на это дело, и не из-за руки в лубке, а чувствуя полную неспособность подчинённого сосредоточиться. Прим-офицер грубо выругался, обвинив Алекса, что унтер думает не головой, больше — неприличным местом, которое в результате потеряет в первом же бою.

Сознавая правоту наставника и не в силах выбраться из дурмана, в котором как в тумане постоянно мелькали горящие карие глаза, хищно раскрытые алые губы и распущенные каштановые кудри, Алекс отправил посыльного на бульвар Анжелос с запиской. После самого длинного в жизни дня ожидания он получил заветное приглашение.