Макс Мах - Времена не выбирают

И все-таки – будь оно все неладно! – он проснулся, потому что если лезут в голову такие мысли, то это уже не сон. Но и явь оказалась под стать сну, только Урванцев не смог сразу решить, на какой сон эта явь была похожа, на хороший или на плохой? Кошмары ведь тоже разные бывают. И у каждого они свои, так что состояние покоя и тихого довольства, испытываемые им сейчас, когда нет сил двигаться и желания такого нет, вполне могли оказаться чем-то похуже дурного сна. Эта мысль, как и следовало ожидать, Кирилла встревожила, и он попытался вспомнить, куда его занесло на этот раз, когда и при каких обстоятельствах привелось ему заснуть, и что его, в конце концов, ожидает, когда и если он все-таки откроет глаза. Однако ничего путного из этой попытки не вышло. Урванцев – хоть убей – ничего такого не вспомнил, и вот это напугало его по-настоящему. Так напугало, что теперь он уже проснулся окончательно.

Впрочем, привычка – вторая натура, а в Урванцева боевые навыки и рефлексы были вбиты так, что давно уже стали им самим. Поэтому, проснувшись, он вроде бы продолжал «спать», искусно – да чего там! – мастерски имитируя здоровый сон здорового человека. Однако, как это случается в горах, когда один невеликого размера камешек порождает лавину, так и мысли Урванцева возникали не просто так и не уходили бесследно. Каждая следующая являлась – пусть и не всегда это было очевидно – порождением предыдущей, и сама, в свою очередь, давала жизнь другой. Слово «здоровый», каким-то образом сцепленное со словом «сон», заставило его прислушаться не только к тому, что происходило за завесой плотно сомкнутых век, но и к своему организму. И, хотя тело его не болело, что-то с ним, его здоровым, тренированным телом, было не так. Имелось здесь что-то отдаленно знакомое, и через мгновение Урванцев даже понял, что именно. Ощущения были похожи на анестезию, впрочем, не на настоящую анестезию, разумеется, и даже не столько на саму анестезию, сколько на то, как она «отходит», и вариантов тут быть могло много. И некоторые из этих вариантов не сулили Урванцеву при «пробуждении» ничего хорошего.

Рядом заговорили. Однако язык, на котором обменивались впечатлениями двое мужчин, находившихся в одном с Урванцевым помещении, был Кириллу неизвестен. Он только отметил, что в языке этом было тесновато от согласных, а просодией он отдаленно напоминал тональные языки Дальнего Востока. Корейский, скажем, или китайский, но оба эти языка Урванцев если и не знал, то узнавал вполне уверенно, а этот был ему совершенно незнаком. Что-то щелкнуло, потом тихонько застрекотало, как будто в комнате включили какой-то прибор, и почти сразу после этого один из мужчин подошел к Урванцеву. Ходил этот человек почти бесшумно, умело ходил, профессионально, но Кирилл его все-таки услышал и почему-то совершенно не удивился, когда подошедший, постояв секунду рядом с ним, видимо, рассматривая «мирно спящего» Урванцева, сказал по-русски:

– Добрый вечер, Пауль.

«Пауль?»

Про Пауля Кирилл определенно ничего не помнил, но по-настоящему встревожиться не успел.

– Я знаю, что вы не спите, – сказал мужчина. – Так что «просыпайтесь», пожалуйста. И не волнуйтесь, ради бога! Здесь все ваши друзья.

Секунду помешкав, Урванцев пожал мысленно плечами и открыл глаза. Лежал он на кровати, в обычном гостиничном номере, а над ним стоял высокий мужчина лет тридцати пяти от роду, темноволосый, голубоглазый, и… хорошо Урванцеву известный. Может быть, что-то Кирилл и забыл – хотя с какой стати, спрашивается? – но вот это помнил совершенно точно: и разговор в кабинете комкора Левичева, и те видеоматериалы, которые показывал тогда Урванцеву старший майор НКВД Зиберт, и это лицо, разумеется.

«Значит, я уже там».

– Здравствуйте, товарищ Хрусталь, – сказал Урванцев, смещая взгляд вправо.

Там, за спиной Хрусталя, обнаружился еще один гражданин, имевший, кстати, весьма специфическую наружность. Тоже высокий, смуглый и черноволосый, он, если бы не его, прямо скажем, чрезвычайно экстравагантный наряд – узкие, едва достающие до голени фиолетовые штаны и черная, немыслимого покроя рубаха из толстой «пальтовой» ткани – вполне мог сойти за грузина или армянина. Однако мужик этот, смотревший отчего-то в пол, по внутреннему ощущению Урванцева, ни к какой из известных ему наций и народностей не принадлежал. Возможно, конечно, что все дело было именно в этой дикой его одежде, но и стоял мужчина тоже как-то не так, и щурился не совсем по-человечески. Ничего конкретного – кроме одежды, разумеется, – и все-таки, что называется, сразу видно: «не наш человек».

«Не наш, – согласился со своей интуицией Кирилл. – А тогда чей?»

– О! – жизнерадостно воскликнул Хрусталь. – А память-то, оказывается, не отшибло! Может быть, и имечко какое-никакое шепнете, а то про Пауля, я так понимаю, вы все равно ничего не помните.

– Кирилл, – предложил Урванцев, которому в инкогнито играть никакого резона не было, не у американцев, чай, в плену. – Кирилл Урванцев.

Он снова смотрел на Хрусталя, когда произносил свое имя, но какой-то звук отвлек его, и Кирилл сместил взгляд в сторону, противоположную той, где около окна стоял давешний «не наш человек». А там, куда посмотрел теперь Урванцев, у двери стояла девушка, которую он сначала не заметил, тем более что голоса ее не слышал и о присутствии ее в комнате не догадывался. Он посмотрел на нее, встретился со взглядом синих глаз и, фигурально выражаясь, обалдел. А если выражаться не фигурально, то и слов таких нет, чтобы описать, что с ним сделалось, когда он окунулся в эту пронзительную синь. Это была женщина из его собственного сна, и дело было не в том, что он узнал черты ее лица, а в том, что других таких глаз он в жизни не видел, и смотрели они на него именно так, как смотрели тогда, во сне. А еще через мгновение, которое растянулось едва ли не на вечность, девушка, выражение необычного лица которой свидетельствовало об испытываемом ею волнении, улыбнулась. Вернее, она попыталась улыбнуться, но вышло это у нее неважно, однако Кириллу и этого хватило. Улыбку эту Урванцев узнал бы, кажется, и в бреду и, умирая, скорее всего, не забыл бы. И, как бы в подтверждение этого предположения, он вспомнил наконец свой удивительный сон, из которого так не хотел уходить. Ничего хорошего, если быть объективным, в этом сне не оказалось. Всплывали в памяти только смутные образы и ощущения, которые, впрочем, ни с чем не спутаешь. Во всяком случае, Урванцев – с его-то жизненным опытом – ощущение смертельной опасности, напряжение жестокого боя, запах крови и смерти никогда и ни с чем не спутал бы. Но вот какое дело, по идее, такое «варево» иначе, как кошмаром, не назовешь, однако присутствовала в том сне и эта женщина, были там ее синие глаза, смотревшие на Урванцева точно так же, как и сейчас, и улыбка эта тоже была. Потому и сон запомнился не кошмаром, а, напротив, чем-то таким, что хранят в сердце всю жизнь, как самое заветное, что у тебя есть, и уносят с собой в могилу, когда всему приходит конец.

«Ты?» – Он не знал, что сказать и как объяснить охватившие его чувства этой девушке, которую он вроде бы видел впервые в жизни, но которую тем не менее узнали не только его глаза, но и сердце.

«Я… Ты…» – Похоже, она тоже не знала, что сказать, но разве слова необходимы, когда все понятно и без них?

– Я вам не мешаю, товарищ комбриг? – спросил Хрусталь, подпустив в голос яду, но все-таки скорее добродушно, чем наоборот.

– Нет, – автоматически ответил Кирилл. – Что?!

«Комбриг…»

Это могло означать только одно: Хрусталь успел связаться с его начальством. Когда и как, и почему об этом ничего не знает сам Урванцев, большого значения пока не имело. Важен был лишь сам факт.

– Ну и зачем надо было ломать комедию? – Оторвать глаз от женщины Кирилл так и не смог и говорил с Хрусталем, глядя при этом не на него, а на нее.

– И не думал, – усмехнулся Хрусталь. – Но, видите ли, Кирилл Григорьевич, я, конечно, верю врачам… Вот барон Фъя уверяет меня, что вы совершенно здоровы. Ведь так, доктор?

– Именно так, – ответил от окна странный тип, оказавшийся на поверку врачом и целым бароном. Говорил он по-английски, но русский, по-видимому, все-таки понимал.

– Ну вот! – продолжил свою мысль Хрусталь. – Раз доктор говорит, значит, так и есть, но я – меня, между прочим, зовут Виктором Викентьевичем – так вот я, товарищ Урванцев, привык все проверять сам. Такая привычка. Доверяй, но проверяй, знаете ли.

– А без «товарища» можно? – спросил Урванцев, все-таки – хоть и не без внутреннего сопротивления – оторвав взгляд от необычного, но оттого не менее красивого лица девушки и переводя его на Хрусталя.

– А чем вам, комбриг, не нравится слово «товарищ»? – в притворном удивлении поднял брови его собеседник.

– Слово нравится, – коротко ответил Урванцев и наконец сел на кровати, придержав одеяло, чтобы не соскользнуло с ног. – Мне не нравится ваша интонация. Не любите товарищей, Виктор Викентьевич?