Фантастика 20254-131 - Константин Викторович Плешаков

— Учитель! — сказал я горячо. — Учитель может знать!

— Никита? — задумался Илья. — Может, может… Никита всегда совал нос туда, где горячо, и тебя научил… — И он странно посмотрел на меня. — Что ж, Добрыня Никитич, поехали к твоему Учителю…

Поздним вечером мы пришли к князю.

— Вот что, князь Ярослав Владимирович, — сказал Илья. — Помнишь ворона, сон твой? — Он вздохнул: забавы кончились, начинались большие дела. — Так вот. Решили мы посмотреть, где это тот, что ворона к тебе посылал. — Лицо Алеши было совершенно бесстрастно. — Может, птицы расскажут, может, еще кто… — Илья снова вздохнул. — Уезжаем мы, князь Ярослав.

— Я пошлю с вами дружину! — вспыхнул князь.

Илья усмехнулся:

— Ему твоя дружина — что деревянный меч, а нам — обуза. Это богатырское дело. — И он горделиво выпрямился.

— Об одном просим, князь, — вступил Алеша. — Помни: волк с волчонком бежали, да вернутся. Непрочен престол будет твой, покуда мы волка не изловим, а ты — волчонка.

— О подвиге нашем никому не говори, — нахмурил брови Илья. — Иначе все в землю поляжем, Киев без защиты останется.

— Я дам все, что хотите, — быстро заговорил князь, сверкая глазами. — Серебро, золото — что хотите.

— Давай, — согласился Илья равнодушно. — Дорога длинная, а золото добывать нам некогда.

— Только молчи, князь Ярослав Владимирович, — сказал я. — Враг будет спрашивать — молчи. Друг будет спрашивать — крепче молчи. Но сам не забывай. Забудешь — пропасть можешь.

Князь посмотрел недобро. Не любил меня с некоторых пор князь Ярослав Владимирович, не терпел моей опеки…

Поэтому прощался с нами князь едва ли не радостно. Хотел он изобразить печаль на своем лице — мол, понимает, как труден и опасен наш подвиг, однако неудержимым весельем светились глаза его: никто теперь не будет докучать советами; может быть, исчезнут богатыри, и тревога пропадет, и можно будет привольно и беззаботно пировать в славном Киеве дальше.

Но чтобы князь меньше радовался и больше помнил о враге, наслал я на него, выезжая из города, сон: входит в его спальню Волхв с мечом, смеется и говорит: «Один, один!» — и идет к его ложу, и меч заносит.

Кричи, кричи в ночи, князь Ярослав Владимирович: от беспечальности много печали бывает.

В соседнем с Никитиным скиту жила моя мать.

Если меня спросит Господь: «Что, Добрыня, богатырствовал? А жалеешь о чем?» — не скажу о десятках, а теперь уже, наверно, и сотнях сраженных моих мечом; скажу о двух жизнях: погибшей Маринки и затворившейся от мира матери. Будущему богатырю лучше расти сиротой: меньше слез будет о нем пролито. Нельзя богатырю привязывать к себе людей: муки будут одни, а не любовь. Товарищи — ну да товарищи по той же дорожке ходят, той же лютой смерти в глаза глядят. А так — когда любит тебя кто, так, иногда кажется, лучше и не любил бы: в вечном страхе за тебя, а ты все летишь куда-то, словно ветер подымает твоего коня, и нет времени обернуться, а тебе вслед смотрят, смотрят… И вот за этот взгляд-то тебе в спину, когда ты не обернулся, с тебя и спросит Господь как за самый страшный грех.

Мать пыталась беспомощно расспрашивать меня. Но что я мог ей сказать? До князя Ярослава ей не было дела. А говорить, что я иду по следам Волхва, да еще на Смородинку еду… Хотя мать все чувствовала и понимала, что небо надо мной по-прежнему темно и, может быть, даже новая гроза надвигается… А гроза действительно шла на нас, да еще такая, которой и имени нет в человечьем языке: со Смородинкой встреча. Я чувствовал, что от матери исходит слабая Сила, защищающая меня, и оттого, что я понимал, как невелика и как горяча была эта Сила, я заплакал бы, если б мог.

Учитель знал, что мы едем в его скит. Как ни уходил он в молитву и пост, как ни пытался перестать быть богатырем, но не получалось. Думы, а того пуще — Сила, не отпускали, и вот он стоял в дверях — постаревший, но еще статный: ведь он был значительно моложе Ильи, а богатыри, даже ушедшие в скит, крепки плотью. Он спрашивал про Ярослава, усмехался, когда слышал про наведенные сны, с любопытством глядел на Алешу, умевшего говорить со зверями, но все время спрашивал меня глазами: «Что?» Товарищи мои молчали. Когда встречаешься с богатырем, которого плохо знаешь, пусть лучше говорит знающий, даже если богатырь этот ушел в скит.

Я слишком долго выбирал, с чего начать разговор, и поэтому бухнул:

— Так что Ярослав хоть какое-то время будет настороже. А мы, Учитель, едем на Смородинку.

Учитель откинулся на лавке; в лице его не было ни кровинки. Он закрыл глаза: молился, наверное. Илья смотрел на него с любопытством: он с подозрением относился к новому Богу и никак не мог взять в толк, чего же ему поклоняются и отчего даже такой богатырь, как Никита, вдруг оставляет все разом и уходит к Нему.

Наконец Учитель открыл глаза.

— Спрашивали Силу — не отвечает, — проговорил он. — Спрашивали людей — да и спросить некого. Решили спросить Смородинку.

Он тяжело посмотрел на меня:

— Ты?

Я кивнул. Помолчали.

— Если я скажу — не езжайте, вы все равно поедете. Подвиг уже начался. — И Учитель горько усмехнулся.

— Это будет такой подвиг — о нем веками будут петь, — сказал Илья неуверенно.

— Не будут, — качнул головой Учитель. — И не надейся, Илья. Вообще когда петь будут — врать будут, а о самом главном не вспомнят. А уж о Смородинке вообще забудут… Значит, приехали спросить меня про Смородинку… Святогора бы, — сказал Учитель тоскливо — Святогор знал. Вот кто знал, так это Святогор. Особый богатырь был. Вот Добрыню звали тайным богатырем князя Владимира. А Святогор — тот вообще загадочный был. Вы вот у него учились, да и вам он секреты свои не все раскрыл. Святогор знал. Но боялся рассказывать: вдруг во вред окажется. Хорошо. Расскажу все, что знаю сам, хотя и заповедано даже богатырям про это говорить… — Учитель споткнулся: богатырям! Он же так старался вытравить в себе богатыря, и вот — сорвалось… Он покачал головой. — Ладно, слушайте.

Сам я на Смородинке никогда не был. Заповедано было ездить — и не ездил, хотя нужда