Евгений Красницкий - Бабы строем не воюют

Наконец Клюква вырвался от Млавы и сбежал, а Вея с Ульяной принялись успокаивать девиц. Кое-как их угомонили, убрали ведро, сняли Млаву со стола, на который ее затащил отчаянно вырывающийся отрок, и откуда она не могла слезть, а только беспомощно дрыгала не достающими до пола ногами. Даже воду с пола подтерли. Ульяна уже начала внушать девицам, что трепаться о происшедшем нельзя, хотя и понимала, что бесполезно: как Клюква телешом наружу выскочил, куча народу видела.

И тут в лекарскую избу принесли первого дреговича, подстреленного тупым болтом – почти бездыханного, с синюшным лицом. Все смешки и взвизги как рукой сняло!

Вот тут Юлька себя и показала: голос тверд, распоряжения краткие и четкие, движения отточенные – никому и в голову не пришло вспомнить о ее малолетстве. Даже дреговичи подчинялись ей беспрекословно, да и не только ей. Юлькины помощницы, Слана и Полька, видать заразившись от своей начальницы, тоже были деловиты и строги, а напрочь обалдевшие лесовики, уже окончательно перестав соображать, кто тут и что, слушались даже девиц из девичьего десятка. И правильно делали – Юлькины уроки не прошли даром!

Ну и что, что не сразу нашлись носилки? Побитых болтами таскали на спине, а девицы только что хворостинами носильщиков не погоняли, указывая, куда нести, где класть, как повернуть. Ну и что, что в лекарскую избу все не поместились? Не дергать же Юльку? Сами сообразили разделять тяжело пострадавших и тех, кому досталось меньше, и «легких» отводить в новый лазарет. А там уже и без Юльки, только под приглядом Ульяны мазали лечебным снадобьем следы от кнутов на спинах, плечах, шеях, животах. Дружно навалившись, держали орущего благим матом здоровенного дядьку, пока Тит (Юлька-то занята) вправлял тому вывихнутую ногу, успокаивали страдальца с рассеченным ухом – лекарка сошьет, лучше прежнего будет, издевались над теми, кто плохо терпел боль – взрослый муж, а хуже девчонки!

И откуда что взялось? Вот только что вертелись под ногами дуры дурами, ни на что, кроме глупого хихиканья, не способными, и на тебе! Не девчонки – молодые женщины! Пришла беда, понадобились женские руки – аккуратные, умелые и ласковые, сами по себе лекарство; слова, а то и просто голос – уверенный, когда надо, строгий, но утешающий и облегчающий. Понадобилось присутствие тех, перед кем стыдно проявлять слабость, но чей вид радует глаз; а если еще и умения есть хоть какие-то…

Но никакого чуда не произошло, просто в девицах проявилась женская суть, которая, кроме всего прочего, есть еще и последний рубеж защиты и спасения жизни: «Позади уже никого нет, если не я, то никто». Из нее-то и берутся и сила, и терпение, и самоотверженность, и многое, многое другое, не описываемое словами, но известное с детства каждому, кто хоть раз, оказавшись в беде, побывал в женских руках.

Тогда Юлька восприняла помощь девичьего десятка как должное. Впрочем, для женщин воинского поселения это и в самом деле было само собой разумеющимся, но Арина задумалась о том, что, по-видимому, совершенно ускользнуло от внимания юной лекарки. Природных ратнинских дев в девичьем десятке всего трое, а заразить своим поведением они смогли всех. Не нарочно, разумеется: они даже не задумывались об этом, просто подражали своим взрослым односельчанкам. И именно ратнинские сейчас захватили своим настроением и куньевских родственниц, да так, что тем и самим не пришло в голову о чем-то задуматься – поступали так, как поступалось. Наверное, так и пробуждалась в отроковицах глубинная женская суть.

И вот сейчас, у постели израненного Андрея, Арина вдруг ощутила, что Юлька чего-то ждет и от нее, всматривается в поведение, вслушивается в голос. Вроде бы и разговор обычный, такой, каким он и должен быть:

– Если начнет задыхаться или боль его скрутит, ты меня сразу зови. Хоть и среди ночи, пусть будят.

– Хорошо, пошлю кого-нибудь.

– Не надо. Я отрокам у парома наказала, чтобы на твой дом поглядывали. Помашешь с крыльца лучиной, если темно, а светло – так увидят и сразу меня позовут.

– Ладно, помашу.

– В сознание так и не приходил?

– Глаза открывал, но не видит ничего. – Арина не удержала горестного вздоха.

– Хорошо, что открывал, добрый знак. За матерью Анна Павловна отрока верхами послала. Они завтра поутру приедут, сегодня-то уже не успеют обернуться.

Обычный разговор… но юная лекарка ждет чего-то еще, надеется что-то увидеть и понять.

«Чего же ей надо-то? Наверное, знает про последний рубеж борьбы за жизнь, но именно ЗНАЕТ, а не чувствует! Пытается умом понять, а здесь не ум нужен, не знания, а… У меня подглядеть хочет? Но ведь не выйдет же ничего – не поймет, не объяснишь ей! Просто нету таких слов».

Настена приехала в крепость после полудня, а может, и раньше. Арина ее приезда не заметила, как сидела всю ночь возле Андрея, так продолжала сидеть, только утром Ульяна на краткое время подменила ее да заставила немного поесть. Настена даже и не вошла, а как-то возникла в горнице. Не спросила с порога: «Как он?» – а просто очень внимательно посмотрела на Арину и что-то для себя поняла.

Потом началось понятное и уже чуть ли не привычное: осматривала Андрея – в сущности, так же, как Юлька, задавала вопросы – почти такие же, как Юлька, да и выражение лица казалось таким же. Понятно, что это не Настена на дочку походила, а дочка ей подражала. Зато потом началось таинство.

Лекарка присела на край постели… И ведь было на что сесть, но почему-то стало ясно: именно так и нужно – на край постели больного. Взяла Андрея за руку… Арина знала, что лекари так ощущают биение сердца, но как-то уж слишком долго это у Настены вышло, и лицо у нее стало такое…

Совершенно непонятно, откуда к Арине пришло понимание: вот оно, то самое – женское! И лекарские знания не мешают Настене так, как Юльке, не заменяют этого… Даже не знаешь, как и назвать, а помогают. Вот отличие ремесла от искусства, до которого Юлька еще недоросла! А потом открылось, чего не хватает дочке по сравнению с матерью: Настена познала материнство – единство своей сущности с сущностью иного человека, переплела это с лекарским знанием и обрела способность… К чему?

Велика Макошь! Умеет собирать крохи и обращать их в нечто большое! Частица любви Лады, частица непримиримости Перуна, частица ярости Ярилы, частица плодоносности Велеса… Поди узнай, сколько всего разного собрано в удаче Макоши. Как бы и не благость Христа с милосердием Царицы Небесной соединены со всем иным в том коше!

А еще стало понятно, что слаб, тонок поток жизненной силы, идущий от Настены к Андрею – лекарка в Ратном другими ранеными занималась, ночь, считай, не спала… И так захотелось влить свою струю в этот поток, чтобы Андрею больше досталось, и даже помнилось, что сможет, получится у нее. Как пощечиной отдался обрыв жизненного потока от Настены к Андрею, и лекарка досадливо дернула щекой, словно прикрикнула в сердцах: «Не лезь, недоучка! Нечего твоей Ладе здесь…»

Взвыть было впору, а тут еще и полные отчаяния глаза Юльки – опять не поняла, опять не сумела!

– Ну? – не оборачиваясь, как-то строго и даже сердито спросила Настена.

– Хуже не стало! – торопливо отозвалась Юлька.

– И что?

– Добрый знак. Еще бы хоть пару дней так…

– Дальше!

– Кровь взбодрить, спину и грудь растереть согревающим, тепло к ступням… – Голос Юльки становился все увереннее и увереннее. – Питье, чтобы горло размягчало… и чтоб откашливался легче.

– Повязку сними, после растирания снова сошьешь края, – все таким же строгим голосом принялась наставлять Настена, – но, пока растираете, ребра держи… нет, лучше я сама. Иглу, нитку суровую…

– Есть, все с собой!

– Хорошо, тогда взялись…

Арина помогала, чем могла, делала, что указывали, а сердце заходилось от жалости к Андрею. Еле удержала вскрик, когда из-под давящей повязки показались грудь и бок, сплошь черно-синие.

Потом слушала и запоминала наставления по уходу за Андреем, опять сидела и вслушивалась в его дыхание… и вдруг поняла: к жалости к Андрею примешалась жалость к Юльке.

«Да что ж Настена с родной дочкой так? Наставники с отроками и то не всегда… а тут дочка! И ведь не замечает же никто… Только Михайла!

Так вот в чем дело! Он единственный из всех ее пожалел! Никому больше и в голову не пришло, а он… И она и не ждет ни от кого тепла человеческого. Да как же ей одиноко-то, если, как говорят, она к Бурею, к чудищу этакому, ластится, словно к родному?! Девкам-то и невдомек, возмущаются: что Минька в ней нашел? А он пожалел, пригрел… И Макошь как раз за это ему удачей отдаривается? Михайлу убить могли, а Андрей его собой прикрыл… Выходит, Андрей – часть Михайловой удачи? Для того чтобы Юльку было кому жалеть и защищать, Андрей сейчас тут чуть живой лежит? Все из-за нее? И Настена, измученная, ночь не спавшая, на остатках сил притащилась в крепость, чтобы сохранить защитника Михайлы, хотя Бурей не решился его даже до Ратного везти? Все для благополучия дочки, а виду не показывает…