Дело о морском дьяволе - Василий Павлович Щепетнёв

обходят «Медузу» и мои угодья за версту, а поначалу… поначалу пришлось как в восемнадцатом году. С наганом в руке, с Врангелем в сердце и с пустотой в душе. Отстреливались. Не на всех слова действуют, некоторых только пуля может остановить. Или две пули.

— Ты у Врангеля был? — удивился Арехин.

— Нет, это я для красного, так сказать, словца. Ещё один чудик, поэт пропойный, вирши сочинял для газеты крымской, я строчку и запомнил. Звучало бодро. Значит, лихие люди поутихли, кто на время, а кто и навсегда Поняли, значит, что русский и арауканин — гремучая смесь, страшнее динамита. Теперь зато профсоюзы баламутят. Интеллектуальные бандиты. Слухи всякие распускают. Морского дьявола выдумали. Мол, водится тут в глубинах тварь, лупоглазая, на лягушку похожая, на ныряльщиков нападает, и в свои тёмные глубины уносит. И ведь верят! Вступайте в профсоюзы, кричат, тогда дьявол вас не тронет! Можно подумать, что дьявол станет разбираться, кто в профсоюзе состоит, а кто вольный, — и он снова рассмеялся, но смех вышел коротким, лающим, и в нём не было ни капли веселья.

— Выдумали, говоришь? — переспросил Арехин, и его взгляд снова ускользнул к воде. Там, в глубине, что-то мелькнуло. Большое. Акула? Или показалось?

— Что-то происходит, — неохотно, сквозь зубы, признался Зуров, следя за направлением взгляда Арехина. — Мелкие пакости. То сети порежут, то лодки угонят в море. Но это, думаю, проделки береговой шантрапы, нанятой теми самыми профсоюзами. Но некоторые… некоторые его видели. Там, на дне. Говорят, лупоглазый, скользкий. На лягушку похожий, но размером с человека. Может, примерещилось от нехватки воздуха, может, зелья какие принимают, некоторые, знаешь, практикуют индейские снадобья, для тонуса и бодрости, корни там разные жуют. А, может, профсоюзы подрядили какого-нибудь лёгкого водолаза, чтобы пугать ныряльщиков. Знаешь, у нас тут год назад легкий водолаз из Нью-Йорка свой аппарат пытался продать. Умный парень, глаза горят. Сжатый воздух в баллоне выпускается в мешок, где давление уравновешивается водой, из мешка через гуттаперчевую трубку пловец дышит, и может находиться под водой не три минуты, как мои ребята, а двадцать или тридцать. Аппаратура крепится ремнями на спине, плавай — не хочу. И ещё особые перчатки с перепонками, и на ногах тоже, как у лягушки. Для скорости.

— И что, купили аппарат? — оживился Арехин.

— Купили парочку, но это, скорее, игрушка. Диковинка.

— Почему? — не понял Арехин. — Один такой водолаз соберёт раковин в разы больше, чем ныряльщик, вот тебе и выгода, а не эти сказки про духов.

— Да, прикинули, один водолаз заменяет троих обыкновенных ныряльщиков, а то и четверых, — кивнул Зуров. — Но за свою работу он и хочет втрое больше, чем обыкновенный ныряльщик. Ему нужно окупать снаряжение, заряжать баллоны воздухом, а это непросто, к тому же работа под водой на глубине, даже с аппаратом, очень утомительна, это не прогулка. И куда прикажешь деть моих гвардейцев? В команде все они друг другу родственники, пусть хоть на седьмой воде, но связаны. Это не просто рабочие, это клан. Не выбрасывать же их на улицу, как щенков. К тому же, — он хитро прищурился, — у водолаза только две руки. А с раковинами нужно работать — вскрывать, вычищать, резать мясо, собирать жемчуг, и так далее… Это целый конвейер. Держать обыкновенных, но хороших пловцов — двенадцать голов, двадцать четыре глаза, двадцать четыре руки — это и есть источник прибыли, а не сам жемчуг. Жемчуг — это просто камушки. Когда-нибудь потом, когда снаряжение будет проще, надежнее и дешевле… А сейчас нет.

Они бы и дальше так сидели в странном пространстве между рацио и верой, между прошлым и будущим, но внезапно Бальтазар, неподвижная статуя у борта, гортанно, как раненая птица, вскрикнул, и его рука, жилистая и тёмная, резко выбросилась вперёд, указывая на пятно в воде.

И всё изменилось.

Тишина взорвалась. Тот пловец, за которым до этого с таким спокойствием наблюдал Арехин, выскочил из воды, как укушенный. Не выплыл, а именно выскочил, с нечеловеческой силой, будто его вытолкнула из глубины невидимая пружина. Он не плыл к лодке, он летел, и, добравшись, залез в нее моментально, с ловкостью обезьяны. Его напарник, не задавая вопросов, уже схватился за вёсла. И они начали грести. Не грести, а молотить воду, с такой яростной силой, что не всякий чемпион сумел бы повторить. Казалось, лодка не плывёт, а несется по поверхности, гонимая ужасом. И вот они уже у борта «Медузы», цепляясь дрожащими руками за верёвочную лестницу.

Остальные ловцы, то ли догадываясь о происшедшем каким-то индейским чутьём, то ли увидев что-то сами в толще воды, тоже, как по команде, прекратили работу и поспешили к «Медузе». Но — молча.

Первый из поднявшихся был бледен, его тело била крупная дрожь, а глаза были округлены до предела, в них читался неразбавленный ужас.

— Хозяин! — выдохнул он, и его голос сорвался на визг. — Там, на дне… морской дьявол! Я видел! Он смотрел на меня! И у него в руках… трезубец!

Слово «трезубец» повисло в воздухе, холодное и острое, как секира.

— Вот видишь! — нервно сказал Зуров, обращаясь к Арехину. — Акция! Профсоюзы мутят воду! Хотят парализовать работу. Ну, они не знают, с кем связались. Не знают, через что я прошёл.

— Даже не подозревают, — тихо согласился Арехин.

Но он смотрел не на Зурова. Он смотрел на Бальтазара. Старый индеец не суетился, не подходил к перепуганному ныряльщику. Он стоял на своём месте, его тёмные, почти чёрные глаза были прикованы к тому месту, откуда спасся парень. И на его лице, обычно непроницаемом, читалось не беспокойство и не страх, а нечто иное. Глубокое, древнее знание. Знание того, что игры профсоюзов и людей в белых костюмах — это лишь рябь на поверхности. А в глубине, в холодном мраке, есть существа куда более старые, чем люди, более реальные и безразличные к человеческим страстям и распрям.

И это знание было страшнее любого крика.

Глава 5

— Выиграть у Капабланки, да ещё шесть раз? Я полагаю, это решительно невозможно! — сказал Арехин. Голос его прозвучал негромко, но уверенно, словно он глаголил давно известную истину, что-то вроде «Волга впадает в Каспийское море» или «После ночи всегда наступает рассвет», только сказано это было с оттенком гимназической, подростковой иронии.

Шаров записал ответ — быстро, торопливо, будто боялся,