По прозвищу Святой. Книга третья - Алексей Анатольевич Евтушенко

Отдыхаем сегодня, сказал он себе. Когда ещё возможность представится?

— КИР, ты как считаешь? — обратился он к своему верному советчику. — Отдыхаем?

— Ты же знаешь, что на меня спиртное не действует, — ответил КИР. — Хочешь отдыхать — отдыхай. Только не забывай меру.

— Когда это я забывал?

— Вот и дальше не забывай.

— Зануда.

— От зануды слышу.

— Эй, Коля! — услышал она Тимакова. — Ты где?

— Всё в порядке, наливай, — улыбнулся Максим. — Задумался немного.

Выпили по второй за победу и по третьей, не чокаясь, за тех, кто не вернулся с боевого задания.

Принесли горячее.

Графинчик закончился быстро, и Максим заказал ещё один.

— Эй, — сказал Тимаков. — Всё-таки дороговато.

— Ерунда, мы же договаривались, что сегодня я угощаю. Что нам пятьсот грамм на троих? Смех один. Но третью не обещаю. Тем более, завтра полёты.

Вечер продолжался. Посетителей ещё прибавилось, теперь свободных мест действительно не было. Максим заметил, что в зале не только военные, хватает и гражданских.

Интересно, кто они, подумал он. Всё-таки нынешние ресторанные цены не по карману обычному человеку. Хозяйственники? Партийные деятели? Спекулянты? Скорее всего, все вместе. Тот же хозяйственник — это почти всегда спекулянт. Если не боится рисковать. А такие люди почти никогда не боятся. Их сажают и даже расстреливают, а они всё равно рискуют. Жажда наживы и риска в человеке неистребима.

«Да ладно, — сказал он себе, — тебе нажива по фигу».

«Верно. Зато риск я люблю. Жизнь без риска слишком скучна».

«Оправданный, оправданный риск».

«По разному бывает».

Кстати, о скуке. Что это мы всё разговариваем, да разговариваем…

Он подозвал Маргариту с просил:

— Скажите, Марго, а почему нет музыки? Это же ресторан. Вон и пианино у вас имеется, вижу, и микрофон, — он кивнул на небольшой подиум в углу зала, где и впрямь стояло чёрное пианино «Красный Октябрь».

— Микрофон не работает, — вздохнула официантка. — А оба наших аккомпаниатора ушли на фронт. Пригласили ещё одного, пожилого, но он, увы, оказался пьющим человеком. Не подошёл. Да и петь всё равно некому.

— Чтоб в Ростове и некому было петь? — не поверил Максим. — Я слышал, ростовчане — талантливые люди.

— Война, — развела руками Маргарита.

— Так, может быть, я сыграю и спою? — подмигнул Максим. — Вы не против?

— Я? Нет, конечно. А вы умеете?

— Умеет, умеет, — подтвердил уже слегка выпивший Никаноров. — Давай, Коля. Нашу, про воздушных рабочих войны!

Максим взошёл на подиум, сел, откинул крышку пианино, взял пару аккордов. Слава богу, инструмент оказался настроен.

Зал, увидев такое дело, затих.

— Песня называется «Туман, туман», — звучным голосом провозгласил Максим и начал. — Туман, туман. Седая пелена. И всего в двух шагах за туманами война…

Он спел «Туман, туман», потом «Серёгу Санина» и «Махнём не глядя».

Зал слушал завороженно, взрываясь аплодисментами после каждой песни.

Максим разошёлся и решил немного похулиганить.

Лет двадцать назад в его времени, году примерно две тысячи семьдесят пятом, в большую моду вошла так называемая суггестивная поэзия. То есть поэзия тонких ассоциаций, туманных настроений, часто абстрактных и даже парадоксальных образов, импрессионизма и алогичных построений.

В общем, поэзия, непонятная широкому кругу читателей и слушателей.

Тем не менее, на лучшие образцы этой поэзии принялись массово сочинять песни в стиле неопостромантизма, отличавшимся утончённым и даже изысканным мелодизмом и при этом рваным, непредсказуемым ритмом. Сродни джазовому, но не джазовому.

Кое-кто в насмешку называл этот стиль Gypsy wife — «цыганская жена», намекая на популярный некогда дизайн лоскутных одеял ручной работы, но лично Максим был не согласен со столь категоричными заявлениями. Ему этот стиль нравился.

Для начала чего-нибудь попроще, решил он. Мою любимую.

— А теперь кое-что действительно необычное! — провозгласил он. — Готовы?

— Жарь! — крикнули из зала.

— На стихи поэта Сергея Дмитровского, — объявил Максим. — Музыка неизвестного композитора.

За словами и музыкой ему не нужно было обращаться к КИРу. Слова он помнил наизусть, а музыку когда-то написал сам.

Он взял аккорды вступления и начал.

Мой сад средиземный шумит надо всеми,

Но мальчик уходит из сада.

Утрачено имя, потеряно семя

И выпала нота из лада.

А этой судьбы удостоен не ты ли?

Печальна такая награда…

Заплачь о дороге, завой о пустыне,

Коль кто-то уходит из сада.

Прекрасное время неспешно ступая

Уходит из сада на время.

Печальное время бредёт, наступая…

Бог с ними, Бог с ними со всеми.

Мой мальчик, лишенный семейного права,

Плывёт над болотами к югу.

Уже разделяют нас норы и травы,

Мы больше не слышны друг другу.

Прощай, золотая земля средиземья,

Войди в эту голую руку.

С тех пор, как я выпил печальное зелье,

Мы с мальчиком ходим по кругу.

Целую змею на песке и на камне,

Мне ухо отравит цикада…

Но я ещё слышу одними руками,

что кто-то уходит из сада.

Стих звук последнего аккорда.

Люди в зале молчали.

Некоторые недоумённо переглядывались.

Какая-то худая черноволосая женщина в красном платье и белых перчатках до середины локтя несколько раз хлопнула в ладоши и потом показала Максиму большой палец — класс, мол.

Но это и всё.

— Что за мура? — раздался чей-то громкий развязный голос. — Повеселей можешь, лейтенант? Что-нибудь для ростовской души?

Максим нашёл глазами