Опричник - Геннадий Борчанинов

Иоанн только фыркнул в ответ. Мы с ним были наедине, снова в маленьком кабинете, окна которого выходили на одну из кремлёвских стен.

— Поразмыслил я над твоим предложением, — сказал государь. — С супружницей своей посоветовался. Боярам же пока ничего не говорил.

Это радовало, иначе я мог бы просто не доехать до Кремля.

— Ты верностью свою делом доказал, и не раз. А кого тебе под руку дать? Не могу придумать, — задумчиво произнёс царь. — Чтобы и обиды не было, и служил так же верно.

Я тоже не мог вспомнить ни одного имени. Нет, имена самых известных опричников вроде Скуратова, Басманова и Вяземского я помнил ещё из школьной программы и околоисторических книжек, но стоит ли их вообще звать? Вопрос хороший.

— Самому тебе дозволить людишек набирать… — скривился он. — Не знаю даже.

Иоанн Васильевич, похоже, снова дул на воду, не желая выдавать мне чересчур много полномочий. Осторожность и мнительность были его неотъемлемыми чертами. А новая структура, если посмотреть с его стороны, выходила слишком уж могущественной. Кормилась напрямую из казённых денег, никому, кроме него самого, не подчинялась.

Ну а пока, фактически, на опричной службе состоял один только я. Плюс дядька, да плюс ярыга Харитон. Великое войско, без слёз не взглянешь.

— Кого слугами верными считаешь, тех и зови, государь, — сказал я без тени сомнения. — Кто в том обиду увидит, тот не пойдёт. Кто и впрямь слуга верный — подчинится.

— А кто обиду затаит? — испытующе глядя на меня, спросил царь.

— Тот быстро из опричной службы вылетит, — сказал я.

Иоанн погладил бородку, задумчиво глядя в распахнутое окно.

— А ведь ябеда на тебя пришла, из Пскова, — сказал вдруг Иоанн. — Ты, дескать, князя Курбского оговорил, обманул. Да и зарубил подло, не в честном поединке.

— Я, может, и письма Жигимонтовы подделал? — засмеялся я, но царь остался предельно серьёзен.

— Нет, — сказал он.

— Курбский тебя предал, государь. И получил по заслугам, — сказал я.

— Словом предал, не делом, — возразил царь.

— Разве? А зачем тогда выход полков русских откладывал? По Жигимонтову приказу, не иначе, — сказал я. — Мыслю, немало ещё таких среди бояр и князей, кто двум господам служит.

Царь тихо вздохнул, прикрыл окно. Его, похоже, пугал этот шаг, означающий не просто создание новой структуры, а негласную войну со своими же людьми, со старой знатью и прочими любителями вольности. Этого Иоанна ещё не побили в Ливонской войне, ему не отравили нескольких жён, никто из его приближённых ещё не сбежал в Литву. Жизнь его ещё не успела побить так сильно, как того, который и создал опричнину в другом варианте истории.

— Нельзя измену прощать, государь, — сказал я.

— Господь простил, — возразил мне Иоанн, донельзя набожный.

Он и книгу-то читал сейчас не абы какую, а Часослов, который наверняка уже знал наизусть.

— Господь наш Иисус Христос — царь небесный, а не земной, — сказал я. — А изменники, хоть и в аду гореть будут, в жизни земной почему-то живут припеваючи. В Литве, али в монастырях, али даже дома у себя. А другие на них смотрят и думают, если государь им простил, то, значит, и мне простит, и тоже к измене склоняются.

Иоанн смотрел на меня, сверкая глазами. То, что я ему сейчас говорил, никак не вязалось с его привычной картиной мира, но и отрицать мою правоту он никак не мог.

— Ежели греха боишься, я тот грех на себя возьму, — продолжил я. — Но измену выжигать надо, как язву. Да, больно будет, неприятно. Но и доктор, чтобы больному жизнь спасти, порой ему вынужден руку отнять.

— Искуситель… — прошелестел Иоанн.

— Пока слишком поздно не стало, государь, — сказал я.

— А, бес с тобой! По своему разумению людей набирай, кого нужным посчитаешь! — выдохнул царь. — Хоть и кровожаден ты… Я же никого ещё из врагов своих не казнил, и не собираюсь!

— И Сильвестра? — спросил я.

Царь скрежетнул зубами.

— Постриг он принял. Соловецкий монастырь его ждёт, — с каменным лицом произнёс он.

Я вздохнул, едва не ударив себя ладонью по лбу.

— А следовало его из сана извергнуть, от церкви отлучить и судить публично, уже не как священника, а как расстригу! Он же государыню отравить пытался! И детей твоих! Детей! — сорвался я на крик.

— Покаялся он, — холодно произнёс царь.

Мне почувствовал, как во мне закипает гнев. В покаяние Иоанн действительно верил, и врагов своих прощал, порой даже не единожды.

— На словах он что угодно сказать мог, — вздохнул я после того, как мысленно досчитал до десяти и обратно, чтобы немного успокоиться. — Измену прощать нельзя, государь. А покушение на супругу твою и наследников — тем более. Прикажи вернуть его. Осудить. Покарать. Покуда кара преступлению несоразмерна, так и будут вокруг тебя заговоры плести. И рано или поздно изведут. Или государыню, или наследников, или тебя. Одного наследника уже извели.

Царь молча стоял, сжимая и разжимая кулаки. Я всерьёз начал опасаться, что он кликнет рынд и прикажет меня схватить, а то и сам кинется, но он вдохнул глубоко, выдохнул, как перед погружением под воду.

— Поезжай за ним, — глухо произнёс он. — Сейчас же.

Глава 4

Приказ был понятен даже без всяких пояснений и подробностей, так что я прямо из Кремля отправился его выполнять. Вместе с дядькой заехали в слободу, забрали заводных коней, вещи, а потом отправились по ярославской дороге в погоню за опальным священником.

Я не переставал дивиться тому, как извратила образ богобоязненного и осторожного царя зарубежная пропаганда и домыслы историков девятнадцатого века. Иоанна здесь даже Грозным никто не называл, так звали его деда. Царя называли просто по имени-отчеству, хотя изредка можно было услышать, как его зовут Благочестивым за его набожность и любовь к паломничеству по монастырям.

Мы с Леонтием сейчас, можно сказать, тоже совершали паломничество, рысью двигаясь к Соловецкому монастырю, хотя я намеревался перехватить обоз Сильвестра гораздо раньше. Главное, чтобы царь не передумал, когда мы доставим попа обратно под его светлые очи. Сильвестр всё-таки был его духовников долгие годы, знал царя, как облупленного, да и заболтать мог кого угодно.

С одной стороны,