Проклятие Ильича - Андрей Готлибович Шопперт

из веника — так себе реклама. Пусть будет пшёнка, но сверху бросили несколько горошин разваренных и какие-то куски чего-то жёлтого. Чёрт их, инопланетян, знает, почему бы у них моркови жёлтый цвет не иметь. Есть же жёлтая морковь на земле. А вот просо было явно переварено — каша. Ну, каламбур.

Фоня притащил ему в небольшой деревянной мисочке, что принесли вместе с бадейкой, с горкой приличной этого варева. Стало понятно, почему Ерким велел рыжему сверху зачерпнуть — овощей, сиречь витаминов, было в избытке. А те, что снизу черпали, просто с желтоватой кашей отползали от заветной бадейки. Они так авитаминоз схватят. Цинга начнётся.

На удивление, пахло от каши вполне сносно.

— Завтла казнь, холосо сёдня колмят. Всела гнилые бобы были, и меньсе в два лаза, — похвастал Фоня, присаживаясь рядом на нары.

Себя шепелявый тоже не обделил витаминами. Страхолюдина эта гуинпленовская поставила миску на колени и три раза руку ко лбу, к сердцу и к животу поднесла. Левин на автомате тоже перекрестился. Так-то атеистом был, но раз пошла такая пьянка, поневоле о боге вспомнишь.

— Это тайный знак колдунов? — рыжие многосантиметровые ресницы захлопали.

— Самый тайный. Ты никому не показывай. Только в самом крайнем случае.

Левин свёл брови, строгую физиономию делая. Как уж получилось. Глаз опух, скула тоже. Синяк, должно быть, во всю рожу. Настоящий колдун.

— Ес, колдун. Завтла велёвку плоклинать.

Левин огляделся. Все уже наяривали, пристроившись вдоль стен и у нар. Столовые приборы у каждого были свои. Назывались «руки». Ни одной ложки, ни одной вилки. Даже хаши ни одной — палочки, в смысле, японской. Так-то Владимир Ильич и не сомневался, что это не Япония. Блондины одни кругом и рожи овальные, хоть и лохматые. Пришлось последовать примеру аборигенов. Приходилось плов в Таджикистане руками есть, правда лепёшку в помощники взяв. О, да у него лепёшка есть. Фоня же ему потом сунул под бок. Ильич её достал из тряпицы и луковку тоже и покрошил всё в кашу, попробовал часть крошенуть Фоне, но тот отскочил:

— Тибе колдовать завтла. Сила нузна.

— Понял, не дурак.

Пришлось в одну харю трескать.

Что можно сказать о пшёнке? Вот одно точно — сахара туда покласть забыли. Соли тоже забыли. Перца — забыли. Как тут повара с такой-то памятью работают? Не иначе точно также, как пожарные инспекторы местные. Пофигисты.

А каша была вкусной. Её было прилично, и всю до последней крошки Левин умял и кусочком лепёшки размякшей ещё подчистил. Отдельно от мозга Владимир Ильич понимал, что бурда это отвратная, и запах странный, и вкус, но это отдельно от мозга. А сам мозг, проголодавшийся и побитый, требовал калорий и даже килокалорий. И потому объявил кашу объедением. Ничего, вот выберется Ильич из этой передряги и покажет мозгу… иномирному? иномирянскому? иномирянинскому?.. Покажет ему, как деликатесы выглядят, отведёт в пельменную и пирогом с краснорыбицей усугубит.

Неожиданно желудок с мозгом согласился, что каша была объеденческой, и выдал волну тепла и сонливости. Что тут же рыжий и подметил:

— Спи, колдун. Пока спис, сила выластит. Ты тода не только велёвку, но и свой костел плоклянес. Мозет, и тебя с ними на католгу, если не смогут сзець⁈ — и глаза синие вытаращил.

— Попробую.

— Поплобуй. Католга луце костла!

Умный. Правду про него Еркин сказал.

Сон был странный. Волшебник, как их в мультиках рисуют, в колпаке и плаще тёмно-синем со звёздами алюминиевыми, вырезанными и приклеенными на БФ, чего-то втолковывал Владимиру Ильичу, но смысл ускользал. Отдельные слова слышались, а всё предложение не собиралось из них.

— Ты, сенсей, пореже шпрехай, — попросил волшебника Левин. — Не понял ничего. Давай рассказывай, как верёвку проклясть и стену развалить. Ну и, чего уж в жизни не бывает, как костёр проклясть, чтобы он не горел.

Дед сивобородый колпак скинул и зло уставился на неофита. Да как скажет речугу. Как скажет. Ничего не изменилось. И без колпака ту же ахинею Лукомор тарабанил. Слова понятны — а смысла в них нет.

— Уважаемый, а другого сенсея прислать можно? Непонятно ты поёшь, может, друга позовёшь, ты слова тут издаёшь, и не хрена же не поймёшь. О! Стихи. Амфибрахий, наверное.

— Дактиль, — рыкнул на Левина волшебник.

— Хорошо, я не филолог, даже не поэт. Спорить не буду. Только говори медленно и разборчиво. От этого заклинания жизнь моя зависит.

Лукомор вздохнул тяжко и пальцем у виска покрутил.

— Дебил ты, колдун. Всё, вставать пора. Понаберут по объявлению. Колдун, вставай. Вставай колдун, сейчас священник придёт…

Фоня тряс Ильича за плечо, оно уже терпимо болело

— Колдун вставай, сейсяс свясенник плидет. Тебя и Елкина исповедовать. Плавду ему всю говоли. Он глехи отпустит. Вдлуг соззут всезе тебя. Не смозезь костел плоклясть. Только велёвку обязательно плокляни. Елкин холосый.

— Встаю, хватит трясти.

Бабах.

Дверь словно от пинка распахнулась.

Событие десятое

1. Победа невозможна.

2. Ничья невозможна.

3. Даже выход из игры невозможен.

Теорема Гинзберга

Поп был мелкий и юркий. Раз — и уже в дамках, стоит напротив Владимира Ильича и яркими голубыми глазами на него вылупляется. На попа слабо походил вообще-то товарищ. Ну, там пузо быть должно, борода окладистая, ряса коричневая или чёрная. Ещё попу положена шапка цилиндрическая с курицей на тулье. Не силен был Левин в иерархии и прочих платьях церковной интеллигенции. Именно интеллигенции — они же все там с высшим образованием. Нет, не силён. Да и ладно.

Этот не обладал ни одной перечисленной деталью. Бородёнка была рыже-блондинистая, куцая и раздвоенная, как у двух козлов сразу. Пуза не было. Даже животика не было. Никакого уважения к такому архиерею. Ещё и сутана — цвету она была серого и с грязными разводами по подолу. И на голове так совсем безобразие. Там был берет. Серый застиранный и потерявший форму берет. Где цилиндрический клобук с золотым крестом и где серый потерявший форму берет? Не хотелось при виде монася вставать на колени, целовать перстень и просить благословить. Как это недоразумение может кого благословить⁈

— Чего сидишь, кайся быстрее!

Оба на — гевюр цузамен. Лихое начало. Ладно. Сам напросился.

— Грешен батюшка, матушку твою в пруду прямо несколько раз пёр в задние ворота.

— Ик!

Ну вот, пошло дело.

— Ещё и такой грех мне отпусти, святой отец. Я наколдовал, что если меня сожгут, то сто священников загнутся через неделю от поносной хвори. Знаю, погорячился, но больно вы меня разозлили, вот проклятье и наложил.

— Ик!

Что, не этого ожидал, голубоглазый ты наш?

— Ещё хочу покаяться. Не остановился я на проклятии своём и весь твой род до седьмого колена проклял. Все сгинут от дристанки.

— Ик!

Не выучил других слов.

— И последнее прегрешение мне отпустите, святой отец. Я княгиню нашу давно как-то опоил зельем сонным и надругался над ней, и теперь сын у неё тоже колдун, и весь свой дар я посмертно ему передам. Самым сильным колдуном будет и всех монасей изведёт, и князя, и мать свою, и братьев с сёстрами. Человечиной будет питаться. А если ты нарушишь тайну исповеди, то тебя он первым сожрёт.

Левин приложил руки туда и сюда, как Фоня, и грозно взглянул на такого юркого пять минут назад священника. Того перекосило, и сейчас он завалится тут в падучей.

— Отпускай грехи, святой отец. Живо. А то из ада тебя доставать буду. Оттуда сподручней. Из рая-то сложно, там ангелы помешать могут. Этот, как его, во! — Архангел Иегудиил. Мать его — царица небесная.

— Ик! А-ааа!

И серого не стало.

Народ озадаченно повернул головы к двери, а потом к колдуну.

— А чё? Всю правду, как на духу. А, ну точно — и так на духу, — пожал плечами Владимир Ильич.

— Колдун! Чего монах убежал? Чего орал? — свесилась с нар сиреневоглазая голова Еркима.

— Покаялся я ему в грехах. Не вынесла душа его. Столько негатива сразу.

— Чего «гатива»? — Еркин спрыгнул с нар.

— Отмаливать мои грехи побежал.

Владимир Ильич тоже с нар встал и выглянул в коридор. Там пусто было.

— Ты это брось, колдун, — подошёл к нему Робин Гуд местный и тоже в коридор заглянул.

— Чего теряемся-то? Пошли.

Еть-колотить! Пошли. По коридору нормально, потом дверь открыли — там тамбур.