Красный рассвет - Сергей Извольский

– Тебе не говорили?

– Нет.

– Ты всегда держишься крайне отстраненно. От этого большинству кажется, что ты смотришь сильно свысока. Для многих это невыносимо, а уж как для Генриха будет… Если будешь в разговоре с ним держать свою морду лица как обычно, думаю ему это очень не понравится. К тому же ты улыбаешься часто, причем делаешь это так, что очень сильно раздражает.

– Даже тебя?

– Меня не очень часто, но бывает.

Вот это ничего себе. Услышанное меня серьезно озадачило: я раньше как-то не думал об этом. То есть получается, что на многих людей я действую так же, как и Мэйсон-младший со своей белозубой улыбкой?

«Значит я также, как и прокурорский сын окружающих раздражаю?»

Неожиданно. Очень неожиданно. Для меня услышанное оказалось самым настоящим сюрпризом.

– Ладно, не расстраивайся, – заметил как изменилось мое лицо Семенович. – Ты щ-щегол еще, просто жизнь до конца пока не понял. Ты ведь почти не обращаешь внимания на других, это серьезно задевает. Но вообще, тебе раньше этого не говорили ни разу?

– Нет.

– У тебя друзей не было что ли?

– Нет.

Семенович только что явно забавлялся. Но сейчас увидел, что я говорю серьезно и подтрунивать перестал.

– Ладно, пойдем.

Квартира Генриха Станкевича занимала сразу два этажа. Гулко, пусто, местами ярко и кричаще дорого-богато. Прямо музей самый настоящий, настоящая резиденция барства с вкраплением сусального золота к месту и не к месту. Нет, я понимаю отсутствие вкуса, но такое…

К недавним словам Родионова про «клинического идиота» я отнесся довольно скептически, но сейчас мне кажется, что он не просто не сгущал краски, а наоборот даже где-то недоговаривал.

Семенович остался в холле, а встретивший нас охранник отвел меня в кабинет, где ожидал Генрих не-знаю-как-по-отчеству Станкевич. Кабинет также впечатлял, в первую очередь размерами – тут в футбол играть можно. Еще и панорамные окна, оттого немного неуютно. Очень просторно, даже слишком. Здесь, скорее, место не для работы, а место для того чтобы слушать отчеты о чужой работе.

Генрих Станкевич встретил меня сидя за столом в «директорском» кресле. Это был импозантный мужчина с благородным профилем, волевым подбородком и пристальным взглядом близко посаженных глаз. Прическа - зачесанные вверх и назад густые черные и влажно поблескивающие волосы. Последний крик политической моды. Да, Родионов очень верно подметил: «…ну а то, что идиот, видно не сразу». Внешность образцовая – прямо на предвыборный плакат, голоса собирать.

Когда я зашел, господин Станкевич не просто не поздоровался, даже головы не повернул, глядя на панораму Москвы за окном. И только выдержав паузу, дав возможность рассмотреть его профиль, обернулся ко мне и принялся внимательно разглядывать. Я тоже здороваться не стал, прошел через (длинный как взлетная полоса) кабинет и остановился неподалеку от стола.

По-прежнему не было сказано ни единого слова. Станкевич рассматривал меня, а я его. Думая о том, что не похожа на него Алиса, совсем; единственное что роднит – черные как смоль волосы. В остальном – совершенно чужое лицо, даже близко нет похожих черт. Понятно, почему он ее подальше от себя столько лет держал. Особенно учитывая, что его первая жена, мать Алисы, погибла в автокатастрофе вместе с любовником.

Сесть Станкевич мне так и не предлагал, но я не расстраивался – рассмотрев его, уже с интересом скользил взглядом по оформлению кабинета. Как-то слишком уж дорого-богато, даже давит обстановка. Я бы в таком работать не смог. Но поглазеть интересно. Как в Эрмитаже оказался. Картины еще такие… такие… Как бы это помягче выразиться… Так, а это что, реально его портрет?

Посмотрев на изображение мужчины в полный рост в античном наряде среди парящих ангелов и зеленых древ, я увидел в его лице смутно знакомые черты. Перевел взгляд на хозяина кабинета, потом снова на портрет. Ну да, точно он.

Обалдеть.

Испанский стыд самый настоящий – когда делает что-то кто-то другой, а стыдно почему-то тебе.

– Моя дочь в тебя влюблена.

Отвлекшись от портрета – на котором Генрих не-знаю-как-по-отчеству Станкевич был отображен в полный рост в римской сенаторской тоге с пурпуром, я посмотрел на него оригинального. Говорить ничего не стал – все еще не в силах отойти от удивления портером, оказался еще и огорошен таким нетривиальным началом беседы.

– Так и будешь молчать? – поинтересовался хозяин кабинета.

Станкевич сейчас сидит и смотрит на меня снизу. Но он вальяжно развалился в кресле и положил руку на столешницу так, что возникает ощущение как будто взгляд сверху-вниз.

Да, так смотреть уметь надо.

– Это был вопрос? – пожал я плечами. – Если вопрос, то я не знаю, влюблена или нет в меня ваша дочь.

Уголок рта у собеседника после моих слов заметно дернулся. Он явно хотел сказать что-то резкое, но в последний момент передумал.

Помолчали еще немного. Я вернулся вниманием к удивительному портрету, Станкевич сел прямо и буравил меня взглядом. Прошло около минуты, после чего он вдруг открыл ящик стола и одну за другой выложил на стол десять пачек сторублевых купюр в банковской упаковке.

Хорошие такие пачки, красивые. Каждая – десять тысяч рублей, быстренько прикинул я. Большие деньги, почти десять мустангов, вернее кугуаров, подобных тому какой я себе во Флориде купил.

– Здесь сто тысяч рублей. Еще двести тысяч я переведу тебе на счет.

Может быть, Семенович слишком предвзято к Станкевичу относится. Триста тысяч – хорошие деньги. На квартиру в престижном районе Петрограда конечно не хватит, но можно купить приличную квартиру в хорошем районе, или две отличных квартиры в приличном районе.

В общем, серьезно ошибся Семенович в утверждении, что благодарности я не увижу. Понятно, что оценивать деньгами жизнь дочери – моветон, со своим положением Генрих Станкевич мог бы что другое предложить. Но, наверное, благодарит как умеет.

– Я даю тебе триста тысяч чтобы ты близко к моей дочери больше не подходил и вообще забыл о ее существовании.

«Ноги мне в рот, вот это поворот!» – как говорила одна моя хорошая подруга.

Правота Семеновича вернулась во всей красе: это совсем не благодарность. Деньги – просто решение возникшей в их семейке проблемы.

На самом деле, триста тысяч – в иной ситуации, я бы взял. Приличная сумма, такая лишней в хозяйстве