На Литовской земле - Борис Владимирович Сапожников

ваше величество, — ответил князь. — Если у них нет Лисовского, то можно Чаплинского и его негодяев сделать как бы своими лисовчиками и напустить на литовские земли. Тогда всё там настолько запутается, что никто не будет понимать, кто друг, а кто враг. Шляхтичи запрутся в своих усадьба и застянках[1] и перестанут пускать к себе кого бы то ни было, даже если прежде они сочувствовали мятежу. Узнав же о бесчинствах наших лисовчиков, многие из мелкой шляхты и вовсе покинут войско бунтовщиков, чтобы навести дома порядок.

— Отлично придумано, — кивнул король. — Даю вам на то своё королевское позволение. Об ассигнованиях на это важное дело переговорите со Станиславским.

Вишневецкий поднялся из-за стола, понимая, что аудиенция окончена. Теперь ему предстояла куда более серьёзная беседа с Балтазаром Станиславским. Выбить из подскарбия великого коронного хотя бы грош будет очень тяжело, несмотря на королевское позволение. А снаряжать войско за свой кошт Вишневецкий не собирался: никакой прибыли от этого предприятия не получишь, а истощать собственную казну ещё сильнее у него не было ни малейшего желания.

[1] Застянок (от sciana, стена, межа, польск. zaścianek, белор. засценак) — вид сельского поселения в Великом княжестве Литовском и Русском, а впоследствии и в Российской империи, образовавшийся в результате волочной померы XVI века. Застенки также существовали в некоторых регионах Польши (в Полесье, на Волыни и прочих), в разных краях Руси назывались односелье, хутор, заимка, однодворок, одинокий посёлок на пустоши, вне общей крестьянской межи

Глава 16

Дела насущные

Вальный сейм великий Литовский. Так официально назвали это мероприятие. И даже для того, чтобы утвердить его, пришлось потратить несколько вечеров. Быть может, вопрос именования сейма, который позволит литовским магнатам покончить с Люблинской унией, и был важен, однако посвятить ему я лично много времени не мог. Как и остальные высокопоставленные заговорщики. Мы занимались вопросами войны в первую очередь, потому что важны для нас были именно они.

Сбор шляхетского ополчения, теперь уже никто не звал его на польский манер посполитым рушением, шёл медленно, и набирать удавалось куда меньше, нежели рассчитывали самые пессимистичные среди нас. Постоянные воззвания к мелкопоместной шляхте, которые писали не только Радзивиллы, но и Ходкевич на правах великого гетмана литовского, не давали особого эффекта. Конечно же, и Острожский не оставался в долгу, однако шляхтичи с его земель не верили в нашу победу и предпочитали оставаться дома или же вступать в коронную армию, чтобы не лишаться наделов и застянков. С богатых, далеко простирающихся владений князя пришли считанные десятки воинов, приведя с собой малые хоругви выбранцов, которые тут же сбивали в полки и принимались натаскивать бою на пиках или стрельбе из мушкетов и аркебуз.

Катастрофически не хватало артиллерии, а та, что была в нашем распоряжении не шла ни в какое сравнение с государевым нарядом, к которому я привык и какой помнил князь Скопин. Меня, да и остатки личности князя, очень сильно удивило, что в Речи Посполитой каждый, кто мог себе это позволить, имел собственную артиллерию, покупая пушки. Литейных заводов, чтобы самим их делать, магнаты не заводили, а вот приобретать орудия за границей через Пруссию, Курляндию и Семигалию им никто не мешал. Теперь вся она оказалась в нашем распоряжении, как и пушки со стен поддержавших мятеж литовских городов. Вот только последние мало годились для полевого сражения, лишь для осад, слишком тяжелые и громоздкие, да и снимать их со стен то ещё удовольствие. Конечно, когда возникла острая необходимость, как в битве при Гродно, их сумели снять достаточно быстро и установили на позициях вовремя, однако теперь, чтобы вернуть обратно на стены, пришлось очень много работать, и насколько мне известно, работы эти не завершены до сих пор. Поэтому обходились частными батареями магнатов, а этого оказалось очень мало, да и сами пушки очень уж разные оказались по качеству и калибру. И не было у меня такого толкового артиллериста как Григорий Волуев или Слава Паулинов, которому я мог бы поручить разобраться со всем этим нарядом. Поэтому на пушки я в грядущем сражении не особенно-то и рассчитывал. Поддержат нас — и слава Богу.

— У нас своих канониров и нет считай, — развёл руками Ходкевич, когда мы в очередной раз обсуждали проблемы артиллерии. — Всё на немцев полагаемся.

— А откуда им взяться? — усмехнулся Радзивилл-Сиротка. — Шляхтичи, даже самые бедные, этому учиться не желают, да и негде у нас. Не из холопов же готовить канониров.

Тут я снова вспомнил дворянина Волуева, который конному бою предпочитал именно пушечное дело, и отлично держал оборону в Царёвом Займище против многократно превосходившей его численно, да и качественно, что уж греха таить, армии Жолкевского. Под Смоленском и в Московском побоище он, командуя всем нарядом, не подвёл войско и показал себя с наилучшей стороны.

* * *

Ослабление власти Варшавы почувствовали и в Пруссии. Причём не только в Кенигсберге, но и в Бранденбурге. По дороге из Варшавы курфюрст Бранденбургский Иоганн Сигизмунд неожиданно отправился прямиком к Вильно, якобы с целью навестить родственницу свою, невесту князя Януша Радзивилла, чтобы разорвать их помолвку и забрать её у недостойного жениха. Но на самом деле всё обстояло несколько иначе.

— Я прибыл на сейм, — заявил курфюрст, которого представил мне князь Януш. — Ни о какой помолвке и речи теперь быть не может и не только потому, что ты, Иоганн, — мы говорили по-немецки и имена наши курфюрст произносил на этом же языке: тогда вообще так было принято, — поднял мятеж. Насколько я понимаю, тебя можно поздравить.

— Рано ещё, — отмахнулся польщённый осведомлённостью Иоганна Бранденбургского о его семейных делах князь Радзивилл. — Сколь раз уже доктора говорили, что будет радость в нашем доме, но нет, обходила стороной.

— Пускай Господь дарует вам сына, — пожелал курфюрст, — и не будет нужды в помолвке, о которой мы сговаривались с вами.

— Однако она дала вам славный повод приехать в Вильно, — заметил я.

Курфюрст глянул на меня с огромным удивлением. Так обычно и бывало, когда малознакомые люди понимали, что я хорошо говорю по-немецки, а значит понимаю всё, что они при мне говорят. Я этим уже не раз пользовался, частенько не раскрывая знания этого языка, но сейчас мне требовалось поговорить с курфюрстом и таиться я не собирался.

— Да, — кивнул быстро оправившийся от первого удивления Иоганн Сигизмунд, — повод весьма убедительный.

Вот только тёзка твой из Варшавы в него ни за что не поверит, однако и высказать ничего не сможет. Разрыв помолвки, которой