Джони, оу-е! Или назад в СССР - Михаил Васильевич Шелест

Он помолчал.

— Понимаешь, Женя. То, что ты пишешь об Отечественной войне сорок первого года такие трогательные песни, говорит о том, что молодёжь и дети помнят о героях былых времён и они сопереживают потерявшим в ней родных и близких. И их, то есть вас, волнует будущее нашей Родины. Мы каждый год отмечаем годовщину нашей победы, вспоминаем героев, поминаем добрыми словами павших. И твои песни могли бы украсить, не побоюсь этих слов — «Великий праздник».

— Каким образом? — спросил я, чуть осипшим от волнения голосом и откашлялся.

— Ты бы мог выступить на праздничной сцене нашей филармонии. Какие-то песни спел бы сам, а какие-то спели бы наши филармонические артисты. Ты не против?

— Конечно не против. Я двумя руками «за»! — сказал я, сияя, как медный таз.

— Ну и отлично. Теперь о том, ради чего, собственно и пригласили… Да-а-а…

Первый секретарь райкома партии сделал паузу и посмотрел в окно, за которым снова падали, гонимые ветром, снежинки.

— Не знаю даже, как и сказать, — задумчиво проговорил первый. — Вот, говоришь с тобой и кажется, что ты взрослый, а перестаёшь говорить и видишь перед собой мальчишку.

Он снова задумался. Молчал я. Молчал и третий секретарь.

— Вот, ты мне скажи, зачем ты вываливаешь ворох своих песен на не подготовленную публику? Ты понимаешь или нет, что ваш ансамбль взорвёт идеологическую бомбу. И непростую, заметь, а атомную. Ты думаешь, ваши ребята-ученики поймут вас? Да они на этом вечере сметут вас со сцены и знаешь почему?

Пока он говорил, моя голова наклонялась всё ниже и ниже, и сейчас я уже тупо смотрел в стол. Теперь я сидел на стуле, стоящим с противоположной стороны стола.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Юрий Иванович.

— Кхым! — кашлянул я. — Мне хотелось, чтобы ребятам было весело. Новый год всё-таки. Им танцевать не под что.

— Ты любишь танцевать? — спросил первый.

— Я? Нет! Я не танцую ещё. Маленький.

— Значит ты озаботился тем, что детям не будет весело и решил заставить их танцевать? А конкурсы, а карнавал, Дед Мороз, Снегурочка?

— Там же будут не только дети, но и взрослые, — удивился я.

— Какие взрослые? Там будут одни школьники.

— Товарищ не понимает? — спросил сам себя я. — В чём-то, конечно, он прав. Об атомной бомбе я не подумал. А Попов подумал… Да-а-а… Они там офигели все. И Попов, и Андрюха, и… Да все они офигели от того, что я на них вывалил, и испугались. Особенно Попов. А ведь я балбес… Шарик, ты балбес… Прав первый. Абсолютно прав. Не он «не понимает», а я только сейчас понял, что мой дар советскому народу — это, действительно, идеологическая бомба. По одной песне, максимум — два шлягера в год выдавал советский комитет по культуре. Ибо нехер! Человек труда, должен трудиться, а не танцевать. Вон, даже в фильме «Большая перемена» высмеяли «героя», который учёбе предпочитал танцы. Твист танцевали, кстати.

— Все школьники — дети, Женя. У нас только с восемнадцати лет становятся совершеннолетними. А для детей есть определённый репертуар.

— В лесу родилась ёлочка? — усмехнулся я.

— Может быть и не «Ёлочка», но ведь и не твой «Лилипучий-лилигном».

Первый улыбнулся, а я покраснел.

— Пи*дец, как стыдно! Вот я баран! Да школьники порвали бы меня за эту песню. Просто порвали бы на клочки, как Тузик грелку. Пи*дец!

Глава 30

— Ты знаешь, Женя, за что по-настоящему распяли Христа? Ты, говорят, легендами и мифами первых христиан интересуешься… Знаешь?

Я покрутил головой.

— Его, Женя, распяли из-за того, что Христос перестал кормить людей. Он перестал давать им хлебы и рыбу. А ещё он перестал воскрешать. Представляешь, сколько желающих к нему пришло, когда узнали, что он воскрешает мёртвых?

— Полагаю, что много.

— И вот, представь, что Христос им говорит: 'Они воскреснут, и вы все воскреснете, когда я сам умру, воскресну и приду к вам во второй раз. И что делать людям? Они же хотят, чтобы их родные и близкие воскресли, как можно скорее. И бесплатно Христос кормить их перестал. Ни хле, ни рыбу не множит. Вот люди и убили Христа, чтобы тот воскрес и пришёл к ним снова. И ведь люди ждали Христа, сразу после его распятия. А он так и не пришёл. До сих пор не пришёл. Вот поэтому люди и перестали в него верить.

Логика первого секретаря райкома партии меня поразила. Это была железная логика. Как говорил главный герой булгаковского «Собачьего сердца»: «Броня!». У меня на эту плесневелую софистику, с душком «Университета марксизма-ленинизма» имелось, что сказать, однако, отпинал Юрий Иванович меня по-взрослому. Не пожалел ранимой психики ребёнка.

— И что сейчас делать? — спросил я, мысленно поднимая лапки.

— Менять репертуар. У тебя много хороших стихов, например: «Белые розы». И музыка… Меньше басов, Женя. Низкие частоты будят низшие инстинкты: агрессию, например. Это, как большие барабаны. Ведь они побуждали воинов к битве. Побуждали идти на копья. Туманили разум, понимаешь? Там-тамы индейские, когда бьют, вызывают у людей тревогу. Понимаешь?

— Понимаю! — вроде, как грустно произнёс я.

На самом деле я был, во-первых, практически полностью согласен с первым секретарём, во-вторых, у меня были и такие песни, о которых он говорил, а в третьих, грех было с ним спорить, ведь он не «рубил» моё творчество на корню. Он давал возможность сделать то, что я хотел, но, просил снизить мощность идеологического взрыва, в музыкальном, так сказать, эквиваленте. И какой смысл мне был с ним спорить?

Если бы мы «вывалили» на школьные массы всё то, что я хотел сначала и нас бы потом «взгрели», это было бы одно дело. Пожурили бы, наверное. А может быть кого-то из комсомола исключили. Из пионеров… Да-а-а…

А сейчас, после разговора в райкоме, мой демарш, кроме как огромными проблемами в моей дальнейшей судьбе, ничем не кончится. Зато закончится моя публичная музыкальная деятельность. Я стал бы таким же «анднграундом», как и всякие «Машины времени», которые потом кичились тем, что боролись с советской властью. Подпольщики, блять…

Даже Стас Намин заявлял, что был антисоветчиком, хотя был внуком известного всем Анастаса Микояна и КГБ помогало ему выпускать пластинки. Как и многим другим рок-музыкантам,