Дело о пражской соломинке - Василий Павлович Щепетнёв

калибра, видно, — с грустью сказал Аверченко.

Арехин слушал разговор двух литераторов, пил кофе, и думал, что делать сегодня вечером. В газете, которую он действительно просматривал до той минуты, когда Есенин навязался с «сеятелем», он заметил целый раздел объявлений знатоков древней медицины, обещавших молодость, ум, привлекательность и обаяние в одном флаконе всего за двадцать пять крон — это была максимальная цена доктора медицины, философии и астрологии в одном лице. Пойти, что ли, купить для Крупской дюжину флаконов — именно столько можно было взять за есенинского сеятеля — и считать, что поручение выполнено? И взятки сладки, и девки гладки.

Нет, это будет нехорошо. Он надеялся встретиться с Чапеком, журналистом, литератором и сценаристом снимаемой фильмы. Говорили, что Чапек непременно придёт в кафе, но что-то опаздывал.

Вместо Чапека к ним подошёл поджарый мужчина в изрядно поношенном костюме:

— Господа Толстой, Дорошевич, Аверченко и Арехин?

Дорошевич и Аверченко переглянулись. Не понять вопрос было сложно, но сложно было и ответить. Слабо в России с разговорным немецким. А с чешским и того хуже.

— Толстой ушел, остальные перед вами — ответил Арехин.

— Вам всем следует незамедлительно вернуться в студию Гавелов.

— На каком основании?

— Приказ инспектора Богоутека.

— Приказ есть приказ, — он передал сказанное сотрапезникам и встал из-за стола.

Вопрос, чем занять вечер, решился независимо от него.

Глава 3

В студии, куда их доставил непредставившийся господин, было невесело. Двое мастеровых — не те, которые устанавливали фальшивую стенку к шахматному столу, а другие, — сидели на краешке стульев. Инструменты, раму и бутафорские механизмы они прислонили к стене и все время поглядывали в ту сторону, словно опасаясь за их сохранность. Братья Гавелы сидели на таких же стульях, только иначе, по-хозяйски. Рядом с ними сидел человек, по виду ровесник Арехина, значит, старше лет на пять. Так уж европейцы выглядят, особенно из невоевавших. И уж совсем барином, за столом, с блокнотом перед собой и карандашом в руке, сидел полный господин в послевоенном костюме.

При виде вошедших он повёл рукой, давая понять, что можно сесть.

Сесть всем троим пришлось на диванчик. Уместились. Агент же, доставивший их сюда, встал в дверях, всем видом показывая, что запросто, без позволения инспектора Богоутека, никто отсюда не выйдет.

Никто и не собирался.

— Господа, кто из вас Арехин? — спросил инспектор.

Пришлось признаться.

— Это при вас работали с шахматным столом?

— Начали работать — при мне. А потом я ушёл в буфет.

— Работали эти люди? Приглядитесь внимательно.

Арехин пригляделся на мастеровых. Те заволновались.

— Нет. Работали другие люди.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверен.

— Можете описать их?

— Могу, — и Арехин выдал описание обоих, словно из учебника криминалистики для младших чинов сыскной полиции.

Инспектор оторвался от блокнота.

— Вы работали в полиции?

— В Московском уголовном сыске.

— А вы, господа? — обратился инспектор к Аверченко и Дорошевичу. — Вы, часом, не полицейские?

Те отрицательно покачали головами и даже руки перед собой выставили — какие уж полицейские, помилуйте, мы обыкновенные литераторы в эмиграции.

— Жаль, — сказал инспектор. — Но, может быть, и вы что-нибудь скажете про тех, кто днём работал над шахматным столом?

— Я видел, что работали, а кто, каковы из себя, признаюсь, внимания не обратил. В роль погрузился, в образ. Клясться не стану, но на этих — Аверченко указал на мастеровых — по форме похожи, а по содержанию нет.

— А попроще?

— Одеты так же, или очень похоже. А личности другие.

— Что вы имеете добавить? — спросил инспектор Дорошевича.

— Присоединяюсь к вышесказанному. Но вам лучше бы помощника режиссера спросить, пана Кейша. Он с ними занимался, бумаги какие-то подписывал, — сказал Дорошевич.

— М-да… Посидите-ка здесь. А вы, господин Арехин, пройдемте со мной.

Они вошли в зал, служивший съёмочным павильоном.

— Вы за тем столом сидите?

— Да, за шахматным. По роли. Механического турка изображал.

— И вот эту переднюю панель устанавливали при вас?

— Эту.

— Вы можете её откинуть?

— Пожалуй. Я видел, как мастеровые приладили специальную задвижку, вот здесь, — Арехин нажал. Панель приоткрылась, открыть полностью её пришлось руками.

— Узнаёте? — спросил комиссар.

Внутри шахматного стола сидел, вернее, полулежал ассистент режиссёра пан Кейш.

Арехин осторожно коснулся его шеи. Пульса не было, и температура снижена градуса на четыре против температуры живого человека.

Он не торопился убирать руку с наружной сонной артерии.

— Он мёртв, мы проверили, — сказал инспектор.

— А врач его осматривал?

— За врачом послали.

Арехин ощутил под пальцами даже не пульсовую волну, а так… волнушку.

— Мне кажется, что пан Кейш не мёртв, а находится в тотальном параличе, — сказал Арехин.

— То есть?

— Будь он мёртв — хотя нет ни следов крови, ни запаха пороха, ни пятен удушения, — тут бы стоял аромат, пардон, нужника. Умирая, люди опорожняют кишечник и мочевой пузырь. А этого я не чувствую.

— Ну…

— Конечно, его могли убить в другом месте, обмыть, переодеть и принести сюда. Но слишком уж сложный способ убийства. И потом, я уловил пульс. Слабый, один удар на полторы минуты. Впрочем, доктор, внимательно осмотрев тело, а лучше бы — подключив к электрокардиографу, скажет вам наверное.

— Но с чего бы это потерпевшему впадать в паралич? — спросил Богоутек.

— С технической стороны это трудно, но возможно. Есть такие осы, помпилы, они же дорожные. Ужаленный ими паук не умирает, а парализуется. Оса откладывает в него яйца, и потомство, вылупившись, питается свежей паучатиной, покуда не подрастет.

— Его что, укусила оса? И отложила яйца?

— И это может быть, но, скорее, дело в другом. Этот парализующий яд в двадцать первом году выделил немецкий учёный Мюллер. Использовал в опытах над крысами, кроликами, собаками. Хотел погрузить их в длительный паралич, а потом, через месяц или через год, вернуть к обычной жизни путем введения противоядия.

— И как?

— Насколько мне известно, ничего не вышло. Мозг за считанные часы менялся необратимо. Маловато для мозга — один удар сердца в полторы минуты. Впрочем, с той поры прошло время…

— Но кому нужен ассистент режиссера?

— Не знаю. Я на съёмках вообще первый день. И, видимо, последний.

— Почему последний?

— Разве съёмку не прекратят?