Другая жизнь. Назад в СССР-2 - Михаил Васильевич Шелест

— Почему не взял? Хе-хе… Да, потому, малыш, что я эти жизни уже устал проживать.

— Э-э-э… Какие жизни? Мои?

— Ну, какие они твои? Они разные. Давай не будем об этом? Эта такая метафизика, что у тебя может сдвинуться рассудок или перегореть «пробки».

— Хм! Ты же сам говорил, что у меня там «внутре» немного всё иначе, чем у других людей. Мозг не восстановился, то, сё, толстые нити связей…

— А какая разница? Связи-то и в матрице есть. Только в мозге нейронные, а здесь электронные, или квантовые. Мне это не дано понять. Большое видится на расстоянии. А сам себя не разглядишь без зеркала. А если перегорят или запутаются моя сеть, то погибну и я, и ты…

— Так ты же сказал, что тебе надоело, хе-хе, переживать одну и ту же жизнь заново. Я правильно понял?

— Не совсем. Я ищу выход из… Я хочу найти выход…

— И сколько раз ты уже, — спросил я.

Меня ужасал сам этот вопрос, но я задал его.

— Не важно. Тебе не надо в это вникать. Вредно для здоровья.

— Ты точно знаешь, что вредно? — спросил я, догадываясь, что у него, скорее всего уже был подобный опыт.

— Точно, — сказал он.

И тут мне по-настоящему стало страшно. Страшно, как до сих пор не было никогда. Страшно от того, что я вдруг почувствовал глубину параллельных миров и невероятное количество таких же, как я людей, живущих и не знающих о моём существовании. А я знал об их существовании. И даже, как мне показалось, почувствовал их.

— Нет, дружище, — сказал «внутренний голос» — это ты не их почувствовал, а тех, кто вместе со мной прошёл свой путь. Поэтому я и не открываю для тебя весь свой разум и всю свою память. Хе-хе-хе… У тебя свой путь, «Потомок», и я не вмешиваюсь в него. У тебя другая жизнь.

— Ага… И прожить её надо так, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы? — спросил очень серьёзно я.

— Где-то так, — спокойно ответил «внутренний голос».

— Но ты так и не ответил, почему не давал о себе знать. Ведь с того случая, когда Женька… прошло столько лет…

— Говорю же… Сбой произошёл… Я попробовал затянуть переход до самого, э-э-э, ну, ты понимаешь… Раньше я делал переход самостоятельно. Опасаясь этого, кхм-кхм, «естественного» процесса. А тут решился. Ну и оказалось, что после такого, кхм, естественного перехода нужно время для адаптации и «прорастания» моей матрицы в твою. Восстановления моей сути, короче… Слушай, не бери в голову…

— Ты ж говоришь, в моей голове «пустыня с саксаулами», — я нервно похихикал, почему-то только сейчас серьёзно представив эту пустыню.

Это, что подростковый пофигизм был? А сейчас я «прозрел», понял «бренность бытия» и своё в нём место? С пустой, как барабан башкой?

— Ну и что? Ты к чему? Я что-то не пойму…

— Да, к тому, что я только сейчас понял, что ты можешь уйти, когда захочешь, а я останусь у «разбитого корыта». Ха-ха…

Однако мне, честно говоря, было совсем не до смеха. Страх сковал мою волю и стало невыносимо тошно. Если бы я где-то шёл или стоял, я бы, наверное, так и сел. Но я был у себя дома и после принятой ванны, и одетый в чистые треники и майку, возлежал на своей «Ладоге». Папа с мамой смотрели «воскресный» телевизор. Шёл фильм «А зори здесь тихие», первая серия. Фильм, хоть и старый, семьдесят второго года, но качественный и народом любимый.

Я тоже одним глазом косил в телевизор, так как лёг сразу к телевизору передом, к лесу задом. Но, как лёг, так и задумался. А как задумался, так и прифигел. Не-е-е… Правильно говорит мне мой «внутренний голос», не надо во всё это вникать, иначе — «перегорят пробки».

— Не оставлю, — буркнул «предок». — Мы в ответственности за тех, кого приручили.

— Ой-ой-ой, — ответил я ему на его бурчание и заснул.

* * *

За мои пятёрки в четверти и почти отличный аттестат за год, папа разрешил мне уехать с альпинистами на соревнования, но принял активное участие в моих сборах, хотя до выезда на Сучанскую долину было ещё две недели. Пришлось отпрашиваться и в крайкоме партии, где шла активная суета по подготовке спецсмены. Мне пришлось выдержать серьёзную осаду устроенную мне двумя инструкторшами отдела по идеологии, которые хотели меня упечь в лагерь уже сейчас, когда заканчивалась первая смена и должна была начаться вторая. Помощником вожатого… Ага!

В тумане и мороси мне проводить начало каникул не хотелось. Это я мог бы делать и дома лёжа на диване. У нас на Тихой было то же самое, что и на Шаморе. Одно море, чай… Хе-хе… Июнь и середина июля у нас это нечто с чем-то. Мы купаться-то начинаем только с начала июля. И то… Солнца, если нет, в тумане купаться грустно.

— Потом погода изменится, — как-то сказал «предок». — Такие чёрные туманы посветлеют. И даже в июне будет светить солнце.

Я в это мало верил, полагая, что «предок» меня успокаивает. Городницкий пел по теперешний Владивосток и его песню, услышанную мной из чьего-то окна, я запомнил и теперь любил исполнять на гитаре[1].

Опять же с помощью «предка» на гитаре у меня получалось играть всё лучше и лучше. Предок не очень чтобы был музыкантом, как он говорил, но аккорды знал и пел нормально. Не как профессионал, коих он узнал за свои жизни много и мог себя с ними сравнить, но, как он говорил, тембр его голоса слушателям нравился.

Его тембра мне услышать не довелось, а мой, изменённый подростковыми дисфункциями, мне нравился не очень, но ноты я держал. С детства ведь пел в разных хорах. Ну и что, что высокие ноты я брать перестал. И фиг с ними! Мне нравились песни Высоцкого и других бардов: Окуджавы, того же Городницкого, Визбора. Я специально на барахолке купил несколько бобин с, очень неплохого качества, такого рода, записями.

А в Женкиных записях нашлась плёнка на коробке которой было написано «Трофим». Однако никакого Трофима, как я не узнавал, в музыкальной приблатнёной плеяде исполнителей не было.

— Может Женька такой псевдоним себе придумал? — предположил я.

Песен было очень много