Аустерлиц - Андрей Готлибович Шопперт

там, на чужбине, ещё несколько достойных людей чёрствый хлеб без соли доедают. А тут бы пригодились. Жду предложений и писем.

В общем, химики сделали установку пиролиза древесины. Дёготь на сапоги, спирты отогнали, смолы отфильтровали. Ну, вонючий, если честно, уксус получился, но обработали мыло, растворили, выпарили воду, добавили маслов ароматических, что Матрёна предоставила, и посчитали себестоимость полученных свечей. Получилось дороже, чем у восковых.

Печалька.

Ещё раз прошлись по всем процессам. Не стали выбрасывать, то, что раньше отходами посчитали, увеличили размеры тиглей и ёмкостей для пиролиза и в результате стеарин стал даже чуть дешевле воска.

Вот на этих компонентах свечной заводик в Студенцах и построили. Щёлочь только доставляют в бочках из Дербента, остальное всё получают на месте.

— Нда. Попахивает. Не пойдём смотреть, Иоганн, голова разболелась. Завтра с утра, сейчас к Матрёне поехали. Даст чего от головы.

Событие шестое

Дело художника — рождать радость.

Константин Георгиевич Паустовский

Ведьма всё так же проживала в избушке на курьих ножках. Вообще, время законсервировалось в её владениях. И сама за прошедшие пять лет ни на одну бородавку не изменилась. И обстановка в избушке не изменилась. Хотя, нет, в обстановке перемены, добавилась ещё одна ученица.

— Хорошо, что приехал, касатик, — Матрёна сунула ему настоящий гранёный стакан, Мухиной изобретённый, с коричневой гадостью, в ответ на просьбу голову подлечить.

— Что опять не так? — Звучало-то приветствие бодро, но имея опыт общения с Матрёной, Брехт это её «хорошо» услышал, как предупреждение, что сейчас взбучку получит.

— Немцы эти два новых, — Матрёна махнула на Василису, качающую ребёночка в люльке подвесной ногой, а руками чего-то в ступе перетирающую. — Не вылечу их. Не по силам мне. Остальные-то болячки и хвори изведу, а главные не по силам.

— Так Василиса писала, что Бетховен лучше слышать стал и звон в ушах прошёл. И какашки не чёрные больше. — Брехт зажмурился и жижу коричневую в себя втянул. Горечь горькая. Ну, это понятно. Сейчас аспирин это ивовая кора. Чего ей сладкой-то быть.

— Какашки исправили, кишки все промыли, и звон в голове пропал — это точно. Но дальше не знаю, всё одно плохо слышит немец, особенно правым ухом.

— Ну, ты же просто ведьма, а не волшебница Гингема. Нет, так нет. Что можно его в Дербент забирать?

— А Василиса? Ей учиться надо. И не бросила я ещё немца, колдую, — заржала — закашляла Матрёна.

— Васька, а сам Людвиг ван чего говорит, ты-то чего молчишь? — Пётр Христианович на Василису Преблудную переключился.

— Нам тут хорошо, — и на младенца кивнула, — Куда с малым в таку даль.

— Вам? А выступления, концерты? Что, не бузит композиторский муженёк?

— Так он же в Москве каждую субботу и воскресенье ездит. Там концерты даёт, и учениц набрал. Всё князья и графья. Княгини, то бишь, и баронессссы.

— Уведут …

— Я им уведу! — Матрёна двинула туда-сюда челюстью, — Уведалка срастётся.

— Ладно, так и не сказали, сам Бетховен в Вену свою назад не рвётся? — Пётр Христианович композитора больше года не видел. И сейчас его в Студенцах не было и, правда, в Москву укатил.

— Рвётся иногда, — махнула рукой Василиса, но кофе свой сварит, конфетами шоколадными заест, Петрушу покачает в люльке и отойдёт. Рояль только новый требует каждый месяц, чем старый не угодился.

— А как он с отцом Ираклием ладит? — вспомнил Брехт, что Бетховен, чтобы жениться на Василисе перешёл в православие.

— Учит его отец Ираклий русскому языку, а ещё они хор церковный организовали и деток ещё на свирели вместе играть учат. Доволен Лёша, что религию сменил.

— Лёша?! Прикольно. Ладно, с Лёшей все ясно, а что со вторым немцем?

— Не могу я его вылечить. То же самое, что и с этим немцем. Здоровье поправила, от срамной болезни вылечила, как ты, Вашество, говоришь, организм от ядов свинцовых почистила, а слышит плохо. Ему Васькин немец свою трубку слуховую отдал.

— Назад не собирается? — немец был необычный.

— Что он дурной что ли?! Всё за Маняшей бегает, козёл старый. Рисует её и всё непотребство предлагает — нагишом её нарисовать. Я ему сказала, что если что сделает с девкой, то я ему стручок отсушу. — Грозно зыркнула Матрёна на вторую свою ученицу. Маняшу она взяла к себе после того, как выходила её от тяжёлой болезни. Брехт не понял, что это было. В письмах ему писали, что нечистый в неё вселился. Эпилепсия, наверное. Как раз Василиса была в Европах, а потом в Дербенте, вот бабке помощница и потребовалась, пациентов с туберкулёзом все больше и больше у ведьмы с каждым месяцем.

— И чем этот немец тут занимается, кроме того, как к дивчуле пристаёт.

— Письмо жене написал. Должна сюда приехать. Не ладится у них с детками, все малые помирают. Скоро уже прикатит. — Недовольно пробурчала бабка.

— Понятно. Ещё один терем строить будут. Так чем он тут занимается?

— В полон его болезные взяли. Всем картинки рисует. С утра до ночи малюет. Двух пареньков нанял краски ему смешивать. Вашество, ты Федьку этого турни, а то доведёт меня до греха, попутчую чем, чтобы не кидался на всех девок подряд. Да и отцы с братьями болезных княжон, чувствую, скоро дырок в нём шпагами понаделают. Ко всем подряд пристаёт, всех хочет голышом нарисовать. Седой весь, а туда же, как козлик вокруг девиц скачет.

Федька — это Франциско Гойя. Если верить письмам Антуанетты, то он узнал, что Бетховен уехал в Студенцы к ведьме лечиться от глухоты, бросил жену и работу и отправился следом. Тоже ведь глохнет. И ещё видения у него всякие бывают. Брехт всё же надеялся, что и у него и у Бетховена — это просто отравление свинцом, но видимо нет. Как там, в сериале «Доктор Хаус» — это у него «аутоиммунное».

Нужно встретиться, поговорить хоть с интересным персонажем. Потом же доски на всех теремах в Студенцах поприбивают потомки. В этом тереме рисовал и пользовал княжну «Растудыкскую» известный испанский художник Франциско Гойя. А иногда и маменьку её княгиню …

Точно лишних дырок ему тут скоро понаделают. Стоп. А к Антуанетте этот сатир не приставал?

— Хорошо, подумаю. Говоришь, остальные болезни вылечила?

— Ну, больше всех со вшами и блохами боролись, никак в баню его