Поцелуй мамонта - Ярослав Полуэктов

следственном архиве дело на Селифана хоть и обросло пылью, но пребывало живым, а пыль легко сдуваемой, незажиренной. Дело было до конца не доведенным, но зато интересным, как паразитный роман Александра Дюма, — если бы его как следует опоганить непристойностями и насытить добавочно голыми персонажами.

Открывалось и закрывалось дело неоднократно. От его толщины помещалось оно в нескольких картонных папках; и было зафиксировано в приходном гроссбухе под номером 8К64У/Н'Дж — к.

***

Михайлу Игоревича Полиевктова долго — до слёз — кормили обидой и дрючили моралью в следственной (что смежно с кабинетом председателя). Чтобы никто лишний не слышал.

Обсмеивали и журили недобрыми посулами.

Словом, надсерчали сильно, но с практической работы всёж — таки не уволили. А позже, забыв происшедший казус, Охоломон Иванович Чин — Чин написал Михейше отменную рекомендацию.

***

Пара милых завитковк в виде морских барашков и флагштоки по углам карниза украшают шкаф в кабинете Чин — Чина. Подножки его выточены так искусно, что кажется, что стоит шкаф не на техническом приспособлении, а на стопках заскорузлых от старости, но вкусных когда — то жирных блинов. Чем заслужил бедный шкаф немилостливое отношение к себе Охоломона Иваныча, но трепетал он так, что сыпались оттуда книги, отпали три флагштока из четырёх, карниз сдвинулся с места и повис на одном гвозде, норовя заехать боксёру в глаз. Выдержал предмет старой столярно — плотницкой работы все хуки Охоломона Иваныча, не преклонил колен — блинов. А страдал он за Михейшину оплошку и запачканый сюртук, в чём молодой практикант не был виноват.

Не хотел бы Михейша стоять на месте шкафа.

— Тебе басни надо вообще — то писать и статьи для взрослых юнцов в анималистическом жанре. А нашей дознательской обязанности, — а это наука, друг мой, — тебе ещё долго — долго учиться надо. Может, и будет толк. Переусердствуешь слишком, — выговаривал Чин — Чин, ласково поскрипывая зубами и гоняя цыгарку из одного угла рта в другой.

— М — м–м. Я…

— И литературишь, друг — паршивец, а это служба точная — с. Тут язык должен быть короток, правдив и без всяких внутренних излишеств и энтузиазмов. Домысла нам не требуется. Это лежит совсем в другой стезе, — наконец сказал (уже шёпотом) подобревший в конце беседы Охоломон Иванович, перейдя с жертвой нравоучения из «злого» в «добрый» кабинет.

На столе анисово — рисовая бутылка с красным китайским иероглифом на желтоватом фоне. Перед Охоломоном пустая рюмка, прыгающая от стола ко рту со скоростью спугнутой с насиженного листа квакши. Перед Михейшей тоже рюмка, но только чуть — чуть отпитая, чтобы не сливалось с переполненных краёв. Эта передвигается черепахой.

— Когда попросят, тогда и выдумывай. Физкультурой займись: что сиднем сидеть? Надо качать силу мышц. Иди, отдыхай пока. И слюни вытри. Мамка заметит, папка вздует. Или сюда припрётся с дедом. А мне твоего деда причёска… о — о–ченно не нравится, — напомнил ближе к прощанию Охоломон и, подумав, добавил:

— Шумная у него причёска. Скандален твой дед без меры. И колет — то словами обидными, не распуская рук. А сила — то у него есть. Да. Кряжист учителёк твой. Сразу видно. Уж даже я б с удовольствием померялся с ним силой. На столе, на столе — с… руками — с… не думай лишнего.

— У него на голове обычный ёжик, — взмыкнул Михейша. — А отчёт — то вам поменять?

— Плюнь на отчёт… хотя, нет, — сократи и выбрось ерунду. Две — три страницы пиши. Не! Бо! Ле! — Охоломон погрозил пальцем размером в перезрелый и шершавый от тяжёлой грядочной службы огурец.

— Что ты барышне своей пишешь — мне наплевать, хотя совет мог бы дать неплохой: так девушек не завораживают! Понял? Им цветы и слюни подавай! Ихние слюни знай, а сам, будучи в обаятельском уме, держи мужскую марку. Делай строгую мину лица. И привирай аккуратней. Вот так — то вот.

Охоломон опрокинул очередную рюмку, изуверски хакнул и вытер усы.

— Сам — то пей. Не скромничай. Сегодня можно. Служебное время мы с твоей антибожьей помощью ныне укоротили.

Малоопытный Михейша, непроизвольно исказив лицо, тянул градус так долго, словно, отфильтровывая крокодилов, пил воду Нила через тридцатиметровую соломинку, просунутую в мокаттанскую толщу Гизы. Побеждая запах мерзкой, сладковатой рисовой водки, забросил в рот колечко лука и медленно стал жевать.

— Так вот я и говорю — причёска твоего деда мне не нравится. Кайзера напоминает. Рискуете накануне большой войны. Не немецких ли кровей будете? Да я, однако, спрашивал уже, но подзабылось как — то.

Охоломон при приёмке Михейши прилично выпил на пару с его малопьющим батяней. Батяня еле допёрся до дому, получил от Марии первую в жизни взбучку, а Охоломон задержался до утра по диванно — кабинетной причине. А перед тем — до самых петухов — мучил Марюху рассказами о доблестной военной службе.

— Русские мы все. Я сказывал при приёме: уральских мы кровей. Добытчики камня. У нас даже живой малахит в наследстве есть.

Михейшу в стуле после выцеженной рюмки покачивает.

— Уральских, говоришь? А чёрт — то по тебе гоголевский плачет, не наш он. Тот хохляндских кровей. Пересмешник, каких поискать.

— Отчего так говорите? Всё так худо?

Чин — Чин всмотрелся в практиканта. Оценил пыл и старание. Исправил речь.

— Да, молодец ты, Михейша. Не грусти уж так слишком! Ишь, раскраснелся. Брось. Остынь. Дело наше как и везде — наживное, даётся трудом, а не наездом. Николай Васильевич, промежду прочим, по таким пустякам не хенькал. Понял, что почём?

— Понял, Охоломон Иваныч. Вашо вышокобло… — шмыгнув носом в последний раз, хотел что — то добавить и извиниться за всё произошедшее Михейша.

— Опять за старое! — прикрикнул на него Чин — Чин, по гоголевски сдвинув брови, — ступай, ступай. Товарищ — щ, твою мать.

***

— Марюха! — снова позвал помидорномордую девку Охоломон Иваныч.

— Ага? Я!

— А у Благодарихи твоей есть картины на стенах? Какие — либо. В рамках или расписные.

— Есть цветочки, дас — с. Имеются и обои красивые. Все в французско — жёлтых лилиях и в жабах красивых на листах. И плавают, и сидящие имеются, и противоположные разные звери на берегу. Алёнушка есть — ёкского художника руки, что ещё манускрыпт продаёт на площади и всё не может продать — уж лет восемь как. Хроменек он и ростом мал. Но шибко известный. Ой, шибко! Царица французская есть — так то ж типографский снимок. Дама в постелях с арапкой и опахальщиками. Отличные картины