Старые недобрые времена 2 - Василий Сергеевич Панфилов

— Французы всё ж таки известные рыцари, — за каким-то чёртом принялся он рассуждать, — а британцы, как по мне, несколько всё ж таки торгаши, знаете ли…

Он ещё некоторое время высказывался в таком духе, пребывая, кажется, в полной уверенности, что его попутчику подобные словеса приятные и едва ли не лестны.

— А вы, месье, полагаю, учитесь? — наконец поинтересовался он, — Сорбонна?

Ванька коротко склонил голову, и помещик, подкрутив ус, преисполнился уверенности как в собственном интеллекте, так и в том, что они ведут оживлённую дружескую беседу, принявшись токовать дальше, тяжеловесно и бессистемно переползая с темы на тему.

Возле Компьеня попутчик сходил, и загодя, задолго до станции, начал возиться с багажом, нервно поглядывая то на часы, то в окно, ёрзая на лавке и шумно, прерывисто вздыхая. Наконец, поезд стал тормозить, и Бутраков, не дожидаясь окончательной остановки, встал, поднял воротник и подхватил саквояж, и тут же опустил его, пытаясь привести себя в порядок перед небольшим зеркалом, висящим в купе.

Но последние десятки метров поезд доезжал дёргаясь, судорожными рывками, отчаянно скрежеща и лязгая, раскачивая вагоны и выпуская пар, так что помещик, постояв так некоторое время, уселся, а вернее, даже упал назад, на сиденье, выглядя откровенно нелепо.

— Да вот, знаете ли… — раскашлялся он в кулак, — поспешил!

Он говорил ещё что-то, но лязг, скрежет и гудки решительно заглушали все его слова.

Наконец, поезд остановился, и Бутраков, многословно и путано распрощавшись, уже почти выходя, вдруг остановился и быстро, остро глянув на отвернувшегося Ваньку, улыбнувшись едва заметно и очень нехорошо.

Будто старая кожа сползла со змеи, и под этой маской оказался кто-то другой…

… показалось⁈

Ванька, видевший этот взгляд в зеркале, не знал… потому что может быть, это просто паранойя, а может быть…

… и нет.

Эпилог

(ЧЕРНОВИК)

Гавань Нью-Йорка гудит переполненным ульем. Повсюду пароходы и парусные суда, снуют, чадно дымя, буксиры, и, специями в этом морском гуляше, разного рода ялики, шлюпки и чуть ли не плоты, предназначение которых человек, не знакомый с морем, поймёт сильно не сразу.

Пароход медленно пришвартовался, и пассажиры первого класса чинно, с достоинством принялись сходить по трапу, провожаемые услужливыми стюардами и матросами, надеющимися на щедрые чаевые. Не без оснований надеются! Вымотанные морем пассажиры дают щедрые чаевые, будто откупаясь от Судьбы, уберегшей их от худшего.

Вслед, не слишком быстро, потянулись пассажиры из кают второго класса, и Ванька среди них, не первый, но и не последний. Меньше чинности, больше нервной суеты, а помощь стюардов принимает несколько фамильярный, даже грубоватый оттенок. Впрочем, пусть их! Плевать.

Он один из многих, как все, но внутри будто игла…

… и в этом он тоже — один из многих!

По трапу спускается густой замес из надежд и чаяний, языков и национальностей, судеб и документов, многие из которых не более правдивы, чем у него.

Сжав пальцы на ручке саквояжа, он подхватил чемодан и пошёл на выход, оставляя позади океан, качку, запахи угля и машинного масла, человеческого пота и табака. Впереди США…

' — Всё правильно, — в который уже раз подумал попаданец, нервно дёргая шеей, — я всё сделал правильно!'

Сомнения, эмоции… сейчас всё в куче, и где там мысли о России, а где о будущей жизни, не разберёт, наверное, и психиатр! Совершеннейший раздрай!

Очередь движется медленно, иммиграционные офицеры не торопятся, да и иммигранты бывают всякие…

Гул голосов, шаги, кашель, крики младенцев, мольбы и молитвы на десятках языках, калейдоскоп национальных одежда и кожи разных цветов и оттенков, запахи, эмоции. Кружится голова, и…

… наконец, его очередь!

Вдохнув, как перед прыжком в воду, Ванька шагнул вперёд, пытаясь успокоиться, натянув на лицо чуть отстранённое приязненное выражение, приличествующее человеку с должным образованием и воспитанием. Кажется, справился… но уверенности нет.

Позади — сложный, длинный переход через Атлантику, в душной, плацкартной каюте второго класса, с двумя десятками таких же счастливцев, которые достаточно состоятельны, чтобы не ехать в трюме. Вполне приличные, а местами даже приятные люди, но гигиена…

Впрочем, грех жаловаться! Они хотя бы имели возможность соблюдать хоть какую-то гигиену, а как пахнет от пассажиров третьего класса, и думать-то страшно.

Долговязый, серый, какой-то выцветший, а может быть, изначально, с рождения блеклый иммиграционный офицер в застиранном сюртуке поднял на него глаза…

… и в них отразилась Власть, какая только может быть у маленького человека, сидящего на Рубиконе судеб.

Ванька несмотря на весь свой опыт, дрогнул на миг, и по лицу чиновника пробежала тень ухмылки.

— Документы, — равнодушно процедил утвердившийся победителем офицер, и попаданец почтительно (хотя внутри всё клокотало) подал бумаги.

Дежурные вопросы о национальности, имени, образовании, порте отбытия…

— Поляк, — будто сквозь вату отвечает Ванька, — Ежи… простите, Георг Ковальски!

' — Чёрт… не надо было говорить, что я поляк!' — запереживал Ванька, вспомнивший, как в США относятся к полякам и ирландцам.

— Ковальски? — вяло переспросил чиновник, приподняв бровь.

— Кузнец, — перевёл попаданец, — предки кузнецами были.

— А… — потеряв интерес, чиновник перелистнул документы, — Образование?

— Гимназия, — отозвался Ванька, не дрогнув лицом, — а потом сдал экзамены на учителя.

— Достойно, — подобрел чиновник, — Место рождения?

— Данциг, — отозвался парень, и, не дожидаясь ответа, добавил, — королевство Пруссия.

Одобрительный кивок, и металлическое перо заскользило по бумаге. Ванька приложил все усилия, чтоб не вытянуть шею самым постыдным, плебейским образом, разглядывая судьбоносные буквы. Наконец…

— Добро пожаловать в Америку, — прозвучали казённые слова, но…

… чёрт подери, они всё-таки прозвучали!

Подхватив чемодан, Ванька двинулся было дальше, но, спохватившись и создав небольшой затор, прочитал-таки документы, выписанные иммиграционным офицером…

… на имя Георга Шмидта, из Пруссии.

Накатило отчаяние… а потом какая-то злая бесшабашность!

— Я менял города, — прошептал попаданец, уже и не зная, кто он, — я менял имена…

* * *

Хлопья мокрого снега сыплются на влажную мостовую, где-то сразу тая, а где-то образуя неверные, грязно-белые островки, настоящие архипелаги посреди блеклых луж. Дневной свет такой же блёклый, постепенно тающий в наступающих сумерках, ещё позволяет видеть происходящее, но уже включаются уличные фонари.

Редкие прохожие, одинокие среди людей, спешат по домам, не озираясь по сторонам, задрав вороты шинелей повыше и вжав головы в плечи.

Колёса наёмного экипажа стучат по мостовой, меланхолично