Игорь Денисенко - Ронин

— Вот даз эт мин?

— Завтра. Завтра посмотрите. Будет день посмотрите. Давайте спать господа.

Фигнер кивнул но остался на месте.

— Владимир Германович у меня к вам будет просьба. Теперь вы мой командир?

— Да оставьте вы эти условности, — поморщился Фигнер, — Командир я в строю, а у костра мы все товарищи.

— Не дадите ли вы мне завтра своего коня? Мне нужно отлучиться по важному делу.

— А если сражение?

— Сражения завтра не будет.

Раннее утро 25 Августа было полно хлопот. Старший унтер-офицер Верещагин с рваной раной на щеке вышагивал между строя проверяя амуницию гренадеров и их физическое состояние. Я велел ему отобрать с десяток не раненых для вырубки леса и заготовки кольев. Рослые бойцы. как один. Меня бы рядовым не взяли, чтоб строй не портить. Чуть-чуть но не дотягивал я до гренадера. А для поручика простительно. Убедившись, что моё указание выполняется я вцепился в седло и перекинув ногу воссел на гнедом жеребце Фигнера. Жеребец прядал ушами и косился. Видимо подспудно сомневаясь в моих кавалерийских способностях. Ну, да лиха беда начало. Осторожно коснулся пятками боков Цыгана и мы легкой рысью потрусили из лагеря. Путь мой пролегал мимо резерва. Мне нужно было перейти вброд или переплыть речку Стонец. Перейти через новую Смоленскую дорогу а там и войско Донское, а за ним Масловские флеши расположились. День выдался тихий и безветренный. Яркое солнышко время от времени закрывало набежавшее облачко. Но в целом солнце грело. Грело не смотря на близкую осень. Грело всех без разбору и правых и виноватых. И солнцу было всё равно кто мы, что мы. Оно любило всех одинаково. каждую тварь живую на земле. каждое дерево и каждую травинку на нашей грешной Земле. Под размеренную рысь Цыгана меня разморило. А окружающая тишина и бесхитростная красота природы настраивала на лирический лад.

Может вот так первобытные люди смотрели на солнце и придумали себе Бога, который любит всё сущее без оглядки. Потому, что все мы творения его и дети. Дети подчас глупые и неразумные. Но отцу нашему небесному всё равно. Потому, что Бог этот и есть сама Любовь всеобъемлющая и всепоглощающая. Ярило — всплыло в памяти имя древнего дохристианского бога.

— Атаман никого не принимает, — безапелляционно заявил казак в широких синих шароварах с красными лампасами, перегородивший мне дорогу. Выглядел он серьезно до нельзя. Шапка из овчины надвинутая по самый лоб была повыше моего кивера. Ноздри его раздувались, что даже серьга в ухе шевелилась. Серьгу в ухе носили как я помнил то ли единственные сыновья в семье, то ли самые младшие. Но при атаке их ставили в последний ряд, берегли. Сами себя они берегли вряд ли. Этот вот мой оппонент скорее голову сложит, чем допустит чужака к атаману.

— У меня пакет от командующего!

— Пакет передам.

— Мне приказано передать лично в руки.

— Атаман никого не принимает, — казак насупился. Руки в боки, грудь колесом. Я быть может и усыпил бы его на время, но у крыльца отирались ещё двое. Да и вокруг зрителей тысяч пять. К атаману я допустим зайду. Но три бесчувственных тела наделают столько шума, что через пять минут целая дивизия будет жаждать порубить меня на фарш для пельменей. И секрет сабельного удара они тоже знали. На всем скаку разрубали противника наискось от плеча до пояса.

— Слушай есаул, ты меня пропусти, я пакет отдам. Господа офицеры! — от безнадеги я обратился к сотоварищам скучавшим в стороне, — Да скажите вы ему? Пакет от командующего передать нужно!

казаки переглянулись что-то меж собой кумекая, но не долго, почти тут же отрицательно закачав головами. Оставался последний аргумент. Я отошел к кустам якобы по нужде и тут же вернулся, прикрывая парализатор большим серым пакетом сверху. В голове толчками крови билась одна мысль: Только бы хватило! Только бы хватило! Только бы хватило!

Хватило. Три манекена на улице. А я хлопнув дверью ворвался в покои атамана.

— какого.! Я же сказал ко мне никого не пускать! — вырвалось у генерала. В выражениях он не стеснялся. А пить при посторонних видимо стеснялся, раз надирался в гордом одиночестве. За столом кроме соленых огурцов, куриных яичек, хлеба и бутылки самогона никого из свидетелей попойки не наблюдалось.

— У меня к вам дело атаман.

— Васильков! Самохин! какого черта! — атаман выглянул в окно и обомлел не хуже своих телохранителей. Платов был из семьи староверов, но на царской службе это тщательно скрывал. Стоило попробовать сыграть на этом факте.

— Вот именно генерал. Не стоит чертыхаться. Не гневи господа.

— А! Вот ты предатель и попался! Сам пришел! А мне-то докладывают, что мол за фрукт в серебряных эполетах корсиканцу на доклад бегает!

Я оглядел себя. После вчерашнего боя мой мундир пришел в полную негодность и сегодня утром геройскому поручику интендант выдал поношенный, но чистый мундир. Взглянув на левое свое плечо я только теперь обратил внимание что на нем большие потертые серебряные эполеты с осыпающейся канителью. Платов нежно потянул из ножен саблю.

— Такие дела атаман. Ты что думаешь, если тебя Кутузов с арьергарда снял, значит и от дел отстранил? Не доверяет? Наоборот! У него на тебя вся надежда. Он потому в штабе и не говорит никому про свои планы, что предатель затесался. А завтра поутру гонца с пакетом пошлет, чтоб ты в тыл зашел к Бонапарту со своими казаками! А ты к завтрашнему утру если и дальше пить продолжишь, будешь никакой. И в бой пойдет один Уваров. Он конечно корпус Орнано займет. Но по тылам гулять будет некому. Так что бросай ты свою обиду водкой глушить. Я тебе добра желаю, и отчизне нашей. Сам посуди, был бы я врагом, не преминул бы беспомощным твоим состоянием воспользоваться и погубить. Так, что учти на будущее не всяк колдун враг..

Только-то успел я это сказать, как хлопнули двери. В избу ворвались пришедшие в себя ординарцы. Они увидели замороженного атамана и накинулись на меня

— Бей супостата! Бей нечистого! Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа!

В избе стало тесно. Задержался я тут, пора раскланяться. И я прыгнул в окно вышибая телом раму. Ударился раненым плечом так, что сознание помутилось и красные кровавые круги поплыли перед глазами. И успел увидеть как ко мне бежит целая рота с обнаженными саблями и шашками. Вот и всё, мелькнула мысль. Когда громом раздался голос откуда-то сверху, словно с неба.

— Отставить! Ну ка тащите его ко мне!

Глава 16. Хинэри-маки

При сноровке оплетка цука занимает не более двух часов, причем большая доля времени уходит на вязание финального узла. Из множества стилей реально внимания заслуживает лишь один, самый простой, надежный и практичный — "хинэри — маки"

Вот это я прокатился. С опухшей физиономией светя кровоподтеками под глазами, стоял навытяжку, потупив взор. Генерал Воронцов распекал меня уже минут десять и слова не давал сказать. Его адъютант Смирнов доставил меня в расположение только что.

Спасибо Платову, не поленился, послал гонца к Воронцову чтоб прояснить мою персону.

Да не дал меня казачками на растерзание. Но приложить они меня успели. Ещё как успели. А я не сопротивлялся. Первый раз в жизни не сопротивлялся. Не враги они мне. А то, что убили бы в горячке. Значит судьба такая.

— Это что за кульверты поручик? Вас точно вчера контузило? Что это за похождения к Платову? Вы кем себя возомнили? Пророком? Новым мессией? Да таких как вы, Ростопчин в «девятке» держит!

«Девяткой» в старой Москве именовали дом душевнобольных «Девяткин приют». Генерал-губернатор Ростопчин питал к домам для душевнобольных особое расположение. Он часто заезжал туда, разговаривал с больными, а при желании мог упечь туда и здорового. Так, что все последующие правители в обращениях с диссидентами были не оригинальны. Лечили больных в психушке обливаниями колодезной водой. И зимой тоже. Поэтому к весне там было полно свободных коек.

— Да если б не вы вчера добыли в сражение знамя, я бы пальцем не пошевелил. Пусть бы Платов вам голову оторвал. И что такого вы ему наговорили, что он сам не свой? Опять ужасами грядущими стращали?

«Мон женераль» выдохся и готов был к конструктивному диалогу.

— Ваше превосходительство, я кажется уже доказал, что гаданием на кофейной гуще не занимаюсь. Вы уже получили наградной лист на меня? — задал я риторический вопрос.

В углу походного шатра на лавочке лежали пять шашек. И я всенепременно был уверен, что одна из них моя.

— То, что вы угадали награду, ещё ни о чем не говорит, — генерал прошелся пальцами по краю стола, словно на фортепиано играл. — В армии вы без года — неделя. И учитывая то, что это ваша первая награда, на большее рассчитывать смешно. Хотя отбить полковое знамя — нанести противнику серьезное оскорбление. За потерю знамени полк несомненно будет расформирован, а офицеры понижены в звании. Да же и не знаю как с вами поступить? Не ровен час на своих с шашкой кинетесь? Отправить вас в Москву?