Ювелиръ. 1808 - Виктор Гросов

слуг. Мир за пределами комнаты ожил, но для меня он уже умирал.

Последняя мысль, как укол, пронзила угасающий разум.

Невозможно. Ее дом. Ее крепость. Самое защищенное место в Петербурге. Никто не мог войти. Ее дом охраняла не только стража, но и репутация тех, кто сюда заходил.

Предательство?

Свет окончательно померк. Я умирал на руках у женщины, в самом безопасном месте на земле.

Глава 21

Гатчинский дворец, февраль 1808 года.

В звенящей, промерзшей до самого сердца тишине Гатчинского парка, под высоким, бессильным солнцем, снег под копытами хрустел так оглушительно, будто трескалось само мироздание. Любой звук здесь обретал вес и плотность. По нетронутому снежному савану тянулись длинные синие тени от голых, обледенелых деревьев, вычерчивая причудливый, застывший узор. Чистый, колкий воздух обжигал легкие, заставляя кровь бежать быстрее — единственное, что в этом царстве ледяного покоя напоминало о жизни.

Великая княжна Екатерина Павловна сидела в седле так, словно родилась в нем. Спина — натянутая струна, подбородок чуть вздернут, а поводья вороного английского скакуна в руках, облаченных в тонкие перчатки из оленьей кожи, казались продолжением ее воли. Каждый мускул ее тела выражал нетерпеливую, сдерживаемую силу, как у породистой борзой перед охотой.

На полкорпуса позади держался граф Фёдор Васильевич Ростопчин. Поза верного вассала, поза царедворца. Его неподвижное, высеченное из камня лицо с мертвенной бледностью, которую не мог одолеть даже лютый мороз, не выражало ничего. Однако в холодных, внимательных глазах шла непрерывная работа: он взвешивал каждое слово и движение своей спутницы. Эта прогулка была важной частью игры, которую он вел много лет — с того самого дня, как новый император указал ему на дверь.

Они выехали на длинную, прямую аллею, в конце которой темнел строгий силуэт любимого дворца ее отца. Остановив лошадь, Екатерина натянула поводья.

— И здесь запустение, — ее голос прозвучал с металлическом скрипом. — При отце такого не было. Каждый куст был на счету. Садовники дрожали над каждой веткой.

Ростопчин мысленно кивнул.

— Ваш покойный батюшка, Ваше Высочество, понимал, что Империя — это порядок. Во всем. От гвардейского смотра до дворцового парка. Ныне же в моде иные веяния. — Позволив себе поравняться с ней, он смотрел, как его гнедой мерин фыркнул, выпуская густое облако пара. — Окна в Европу надобно прорубать топором, Ваше Высочество, а не распахивать настежь, как в парижском борделе, впуская сквозняки и заразу. Боюсь, как бы не выстудило всю Россию до самого основания.

Ее пальцы в перчатке стиснули поводья. Она была согласна с графом.

— Мой брат слушает не тех, кого должно. Он окружил себя мечтателями и законниками, что мнят себя вершителями судеб. Они вбили ему в голову глупости. Они забыли, что Россия держится на воле одного, а не на болтовне многих.

В ее голосе прорвалась двойная горечь: и дочери монарха, оскорбленной политикой брата, и женщины, чью судьбу этот брат решал, подготавливая для очередного династического брака. Ростопчин уловил эту ноту и тут же нажал на нее.

— Государь увлекся игрой в республику, забыв о долге самодержца. Ваш отец, да упокоит Господь его душу, был другим. Он умел ценить верность. — Ростопчин выдержал паузу, его голос наполнился скорбью. — И умел карать предательство. Ныне же предатели, запятнавшие себя его кровью, вершат дела в Зимнем дворце.

Екатерина резко повернула к нему голову, ее темные глаза полыхнули холодным огнем.

— Вы говорите о себе, граф.

— Я говорю о всех, кто остался верен его памяти. Тех, кто был ему предан до конца, отстранили первыми. Моя верность покойному Государю стала моим преступлением в глазах его убийц. Я ведь потому и оказался в опале, что не умел кланяться заговору графа Палена.

Он смотрел на нее взглядом преданного солдата, несправедливо изгнанного со службы. И она поверила. Или, вернее, выбрала поверить, потому что его слова стали тем самым бальзамом для ее уязвленной гордости. Он разделял ее судьбу. Он — ее, такой же изгнанник, как и она в собственном доме.

Они молча тронули лошадей, двигаясь шагом по аллее. Скрип снега, фырканье лошадей, тишина. Их объединяла прочная связь — общая обида, общие враги, общее прошлое.

— Россия больна, — нарушила она молчание. — И лечить ее надобно железом, а не микстурами.

Ростопчин склонил голову, скрывая торжествующую улыбку. Первый рубеж был взят. Теперь можно переходить от общих слов к конкретным именам, к той самой занозе, что раздражала их обоих.

— Болезнь эта пускает метастазы, — подхватил он. — Она проявляется во всем. В ослаблении армии, в унизительном мире с корсиканским выскочкой… Но хуже всего, Ваше Высочество, когда эта зараза проникает в самое сердце. Когда она унижает величие вашего рода.

Снова выдержав паузу, чтобы она вдумалась в его слова. Он не торопился, наслаждаясь моментом: тем, как он, опальный граф, изгнанный из власти, здесь, в этом заснеженном парке, плетет паутину, в центре которой будет сидеть она.

— Простите мне мою дерзость, но я не могу молчать. В вас, и только в вас, течет истинная кровь Великого Петра и вашей великой бабки. Кровь самодержцев, строителей, а не мечтателей. Брат ваш, при всех его душевных качествах, унаследовал любовь к красивым словам. Он забыл, что Романовы призваны править, а не философствовать.

Его слова были чистейшим ядом, обернутым в бархат преданности. За лестью скрывалось большее: он вручал ей знамя, напоминал о праве. Глядя в ее загоревшиеся глаза, Ростопчин уже видел в них отблеск будущей короны. Он, верный солдат старой, сильной России, обретал своего истинного монарха. Оставалось лишь указать на врагов, мешающих взойти на престол.

— Болезнь всегда имеет имя, — пробормотала она. — И мы оба его знаем. Этот… «новоявленный чудотворец» с Невского.

Ростопчин мысленно кивнул. Она сама назвала его, сама вынесла на свет, и теперь он мог говорить свободно, не опасаясь показаться навязчивым. Она не в первый раз упоминала свое недовольство этим Саламандрой.

— Имя этому недугу, Ваше Высочество, — безродный мещанин, которому ныне благоволит вся императорская фамилия.

При этих словах лицо Екатерины будто покрылось тонкой ледяной коркой — подлинное превращение, а не маска светского безразличия. Живая, дышащая плоть на ее скулах окаменела, кожа натянулась, а в глубине темных глаз погас последний отблеск зимнего солнца. Глядя на сверкающий снег, она видела сквозь него лицо брата, озаренное тем самым восторгом, который так ненавидела.

—