Олег Гончаров - Княжич

А Зеленя между тем снова на меня пошел. Скользнул его клинок по моему. И замер вдруг. Откатился от меня болярин. Остановился.

— Ты чего это, Добрыня? — удивленно на меня смотрит. — Не дерешься, а скучаешь. Или огнищанка твоя на руке повисла?

Зря он так…

Совсем зря…

Во мне точно жила какая-то лопнула. Та, что боль и обиду на этот несправедливый Мир удерживала. Гнев мой наружу вырвался, разум замутил. Будто исчезло все вокруг. Только Любава перед глазами.

— Что ж ты? — говорит. — Своего добился и спрятался? Разве пристало так мужику поступать? Чем же ты лучше того варяга? — А у самой грусть в глазах…

Тут чую, кто-то меня за плечи тянет… Кто-то руки крутит…

Кричит что-то в ухо самое, а я понять не могу, чего от меня хотят…

— Добрыня! — разобрал я имя.

Кто такой этот Добрыня? О, Даждьбоже! Это же я сам!

— Добрыня! Остановись! Добрыня! — Путята кричит.

— А? Что? — не понимаю я, куда же Любава пропала.

— Остановись!

И тут я вспомнил, что ее здесь и не было. Мы же с Зеленей вроде старый спор решали? А где же он?

Вот он.

Подо мною.

Хрипит.

Оттого, что пальцы мои на его горле сжимаются…

Как же это?

Я же его чуть не удавил…

А мечи наши ненужные в снегу валяются…

Притихли ратники молодые. Растерялись. Только Путята мне тихонько так:

— Добрыня… ты пальцы-то разожми. Разожми пальцы-то…

— Да, — говорю я так же тихо. — Сейчас. — А пальцы меня не слушаются.

Затекли. Словно морозом их прихватило. Но справился с собой. Разжал.

— Что ж я наделал-то? — говорю. — Ты уж прости меня, болярин.

— Даждьбоже простит. А я тебя не виню, — Зеленя мне в ответ шепотом. — Ты только слезь с меня. Отдышаться дай.

— Ой, — спохватился я. И в снег сел.

— Ты чего, княжич? — на меня Путята строго. — Совсем сбрендил?

— Тише, — я ему. — Потом все. Потом. Мне сейчас ехать надо, — и на ноги поднялся.

— Да куда тебе ехать?

— Тише, — говорю, а сам Гнедка своего высматриваю.

Вот он, конь. Красун его под уздцы держит. Стряхнул я с себя снег. Земной поклон ратникам отвесил.

— Простите, коли что не так, — вскочил на коня, рванул поводья.

Будь что будет! Неси, Гнедко…

И Микула, и Берисава были дома.

Микула сеть новую вязал, Берисава с травами своими колдовала. А Любава…

Любава пряла. Веретено в ее пальчиках так и плясало…

Поклонился я им до земли да все и выложил.

Упал на колени. Голову склонил. Пусть казнят меня, как им вздумается.

Я думал, что Микула убьет меня. Что Берисава глаза выдерет. Что Любава проклянет. Видеть больше не захочет. Ошибся.

Берисава только всплакнула тихонько. А Микула меня с колен поднял, к груди прижал.

— Мы знали, — говорит, — что сватов не будет. Только сердцу разве прикажешь? Перед нами с матерью и перед богами светлыми вы муж и жена. А что там люди скажут, то нам без надобности. А что приехал да все рассказал, так то правильно.

— А ты, Любава, что скажешь?

— А что сказать-то, Добрынюшка? Иди руки мой. Мы сейчас за стол садиться будем…

Так и справили мы нашу свадьбу. Вчетвером. Без курника и петуха…[189]

— Присушила ты меня, что ли? — шепнул я жене ночью.

— Мы, ведьмы, такие, — прошептала она в ответ. — Нам на зубок не попадайся.

Жарко было в натопленной светелке. Жарко нам было той лунной ночью…

А вено[190] я Микуле сполна отдал. Столько дров наутро наколол, что Берисава только руками всплеснула…

Так и жил я всю эту зиму то в Коростене, то в Микулином доме. Отец меня не спрашивал, где это я пропадаю. И так ясно было. Не запрещал, оно и ладно…

12 апреля 946 г.

У подножия высокого Святища, на берегу вспухшей от весеннего паводка реки, трое княжеских холопов конопатили ладью. Смолили на совесть. Старались.

Я подивился даже. Не рано ли? Лед только сошел. Снег еще не везде стаял. Куда это отец опять собрался?

Он, почитай, всю зиму в разъездах провел. В самом Нова-городе был. Привет мне от Эйнара, сына Торгейра, привозил…

Привет добрым мечом обернулся. Легким, звонким, отлично уравновешенным. Мне показалось, что рукоять сама мне в ладонь прыгнула. И понял л, что нашел. Нашел наконец меч по руке.

А меч, точно почуял, с радостью завертелся вокруг меня. Закружил серебристой вьюгой. Запорхал легкой бабочкой…

— Про Орма он ничего не рассказывал? — спросил я отца, наигравшись вволю.

— Нет, — покачал головой отец. — Да и некогда нам было разговаривать. Гостинец забрали, и домой.

— А что за гостинец? — спросил я тогда.

— Наступит такой день, когда все узнаешь, — ответил отец.

А когда он в детинце сидел, к нему тоже люди разные приезжали. Путята их сразу к отцу отводил. Долго они в его опочивальне беседы разные вели.

Только мне не до бесед этих было. Не до гостей странных. Я, считай, всю зиму провел в дороге между Коростенем и подворьем Микулиным.

— Что это вы не ко времени ладью смолите? — спросил я у холопов.

— Так ведь князь велел, — ответил один из них.

— Тебя он искал больно, — сказал второй, продолжая натирать борта мешаниной из топленой сосновой смолы, воска и сажи. — В детинец в обед человек приехал. Князь сразу тебя найти велел. Так где ж тебя искать-то? — Он ухмыльнулся было, но я так взглянул на него, что он сразу осекся. — А что? Баня-то сегодня будет? — оглянулся он на холопов.

— Домовит обещался, — подкидывая поленья в костер, сказал третий. — Княжич, ты напомни ему, а то мы тут как поросята изгваздались.

— Напомню, — кивнул я и поспешил в город.

Напомнив ключнику про баню, я поднялся в горницу. Вместе с отцом здесь были Гостомысл, Путята и смутно знакомый мне человек.

Сразу бросились в глаза его большой нос и курчавая седая голова. Был он как-то здесь уже. Из-за носа я его и запомнил.

— Проходи, сынко, — махнул рукой отец. — Добрую весть нам Соломон из Киева привез, — кивнул он на носатого. — Помнишь, ты меня про гостинцы расспрашивал? Пригодятся теперь гостинцы. Жениться я задумал, сынко.

— Жениться? — сказать, что я удивился, значит, не сказать ничего.

— Да, — подтвердил отец. — Хочу Ольгу Киевскую в жены взять.

— Зачем?

— Не оставлять же Русь без присмотра, — улыбнулся он хитро. — Хольг Русскую землю собрал. Игорь удержать сумел. А у Ольги руки слабые. Выпустить может. А я хочу, чтоб ты, сынко, не просто князем Древлянским стал, а всех земель русских господином. Каково?

— Батюшка, а пупок не развяжется?

— Типун тебе на язык!

— А если серьезно, захотят ли поляне, кривичи да словены, чтобы ими древлянин правил?

— Варяги правят, и то ничего, — сказал Соломон.

— А варяги всем хуже змеи шипящей. — Путята ударил кулаком по столу.

— Ольга теперь вдовою стала, — повернулся ко мне Гостомысл. — По Прави к ней любой сватов заслать может. Не самой же ей хозяйство вести. Только что-то не спешат сваты. Тяжко ей одной. Вот Соломон нам и подсказал, что можно князю ее в жены взять. Род Нискиничей подревнее Хрерикова будет и познатнее. Так что, можно сказать, ей же спокойнее за мужниной спиной станет.

— А то она всю зиму из терема своего не выходит, — добавил Соломон. — На полудне печенеги житья не дают. Путь на Царьград перерезали. На закате земля Уличская в дани отказала. На восходе вятичи под булгар запросились. Свенельд едва успевает по Руси с войском бегать. А в самом Киеве с осени неспокойно. Киевляне варяжскую дружину в граде заперли. Днем еще порядок есть, а по ночам варягам со Старокиевской горы спускаться боязно. Да тут еще Святослав, каган Киевский, прихворнул. Ему по званию Правь по земле своей наводить, а он по ночам в постель мочится. Ольге то ли Русь блюсти, то ли пеленки стирать. А посадские ждут не дождутся, когда к ним свой князь придет. Ведь все вы, хоть и разным богам молитесь, языка одного.

— А вашему брату что за корысть? — спросил Путята, глядя Соломону прямо в глаза.

— Корысть нам небольшая. Коли князь Древлянский в приданое себе Русь возьмет, Саркел без пользы не останется. Хазарские купцы сильно жалуются. Больно высокую виру на них каган Киевский наложил. Нам бы виру эту уменьшить, а лучше вовсе отменить. Да печенегов утихомирить, чтоб путь на Царьград свободным стал. Вот и вся корысть. Каганат даже готов то серебро, что вам на оружие давал, обратно не требовать. Простится долг, как только князь Древлянский и всея Руси с Саркелом договор заключит.

— Что скажешь, сынко?

Я растерялся от этого вопроса.

— Ты же сам меня учил, что князю надобно не столько о себе, сколько о людях и землях своих заботиться. Если Древлянской земле оттого, что в нее княгиней Ольга придет, лучше будет, тогда тут и думать нечего. Я готов Святослава младшим братом признать. Да и Малуша, я думаю обрадуется. Будет ей с кем в бирюльки играть.