Интервенция - Иван Алексин

собрались, а тут она. Так этот вор изловчился да засапожник бросил.

— Выживет?

— Не знаю. Крови много вытекло. Мы её перевязали и в Богоявленский монастырь отвезли, благо Углич совсем рядом был. Может монахини и выходят.

Я тяжело вздохнул, прикрыв рукой глаза. Яким затоптался рядом, виновато сопя.

— Вора хоть связали?

— Тут он. С собой привёз.

— Грязному отдай. Тот обо всём дознается. И это, — вновь вздохнул я. — Гонца в Тихвин к Литвинову пошли. В обитель я отпишу, чтобы к болящей его пропустили. Иди.

Хлопнула дверь и я, наконец, смог выматериться, зло ругаясь на себя.

Глава 2

12 марта 1609 года от рождества Христова по Юлианскому календарю.

— Ну, вот и свиделись, Иван Исаевич.

— Свиделись, государь.

За те два с половиной года, как я увёл свой полк из-под Коломенского, большой воевода сильно изменился. Широкий лоб избороздила сеть глубоких морщин, в бороде и волосах появились желтовато-белые нитки седины, левую половину лица изуродовал застарелый, плохо зарубцевавшийся шрам. Но главное, изменились глаза. Не было больше в них того задора и непоколебимой веры, что так привлекала к вождю людей. Погас в них огонь, потускнел, осыпавшись пеплом вслед за утраченной мечтой.

Не передержал ли я его в тюрьме? Хотя, конечно, и условия содержания государева вора, после моего возвращения в Москву, были совсем другие, и Тараско периодически к сидельцу заглядывал, прямым текстом намекая о грядущих переменах в судьбе. И всё равно, не чувствуется в Болотникове той энергии, что позволила бывшему галерному рабу основательно встряхнуть Русское царство, бесцеремонно пнув сапогом в ворота столицы.

— За такую встречу и выпить не грех! — Тараско поставил на столешницу большую, пузатую бутыль, выставил рядом три серебряные чарки.

— Отчего же и не выпить, — сел я на внесённый в темницу столец. — Заморское вино, — небрежно постучал я ногтем по бутыли. — Их самой Тосканы купцы привезли. Не пробовал такое, когда в Венеции жил?

— Не по моей деньге товар, — хмыкнул Болотников, наблюдая за разливающим жидкость по чаркам Тараской. — То вино господское. Но, когда на Москву походом шёл, выпивать доводилось.

Ещё бы ему не доводилось! Не мало усадеб по дороге к столице пограбили. Хотя, конечно, самые богатые боярские вотчины находятся отнюдь не на Юге русского государства.

— Помянем наших товарищей по веслу, — поднял я чарку, — что в Туретчине сгинули, из неволи так и не выбравшись.

Выпили, помолчали немного, вспоминая былое. Болотников ждал, прекрасно понимая, что я сюда не вина с ним распивать пришёл. Что дело у меня к нему есть. Я тоже не спешил, раздумывая, как лучше начать разговор.

— Твоё заключение подошло к концу, Иван Исаевич.

— И куда я теперь? На плаху али как?

— А то от того, как ты на мой вопрос ответишь, зависеть будет, — вздохнул я, крутя в руке чарку. — Ты всё ещё веришь в царя Дмитрия?

Тяжёлое безмолвие стало практически материальным, навалившись на плечи. Тараско застыл, боясь даже вздохнуть, переводя встревоженный взгляд с меня на Болотникова. Тот сразу помрачнел, буравя тяжёлым взглядом столешнику, стиснул, побелевшие на костяшках кулаки, положив руки на стол.

Вот сейчас всё и решится. Заявит бывший большой воевода о своей верности самозванцу и наш дороги навсегда разойдутся. Нет, казнить я его не буду. Хотя, по уму и нужно, конечно, вот только рука не поднимется. Слишком много меня с этим человеком связывает, чтобы вот так хладнокровно его в руки ката отдать. На реку Иркут вместе с Иваном Романовым отправится; острог там ставить, земли окрестные под мою руку приводить. Вот только кто тогда вместо него на Южный Урал поедет? Нет у меня на примете больше надёжных людей, кто грядущие там тяготы смогут превозмочь.

— Я так скажу, государь, — поднял он на меня глаза. — Ты уж не гневись, но на троне московском истинный царевич сидел. За то я и на дыбе твёрдо стоять буду. Хочешь казнить? Твоя воля, казни. Вот только Дмитрий Иванович в то утро изменниками-Шуйскими был убит. Не смог он спасись. Обманули меня. И тот иудейский отрыжка, что под Москвой стоял, не царь вовсе, а вор поганый.

— И как давно ты это понял?

— Ещё там, в Коломенском, сомнения появляться начали. Потому и отпустил вас с Порохнёй, — признался Болотников. — Вот только тем сомнениям я волю не давал. Иначе, зачем все эти тяготы, кровь, лишения? А уже потом, когда в осаде в Туле сидел, стали появляться людишки, что истинного государя в лицо прежде видели и с пришедшим в Стародуб самозванцем сравнить смогли. Вот тогда я веру и утратил да только поздно было.

— Мне служить будешь?

— Буду. Вот только разве можно меня помиловать, государь? Я же за самозванца воровал. Его именем войско к Москве привёл. Выходит и сам главный вор.

— Может и воровал да только против Васьки Шуйского. А он такой же вор был, — усмехнулся я. — А я, пока вы промеж себя ратились, силы набрать сумел. Вот и выходит, что мне ты, сам того не желая, помог. Но полностью я тебя помиловать не могу. Слишком много крови пролилось. Поэтому моё решение будет таким. Поедешь ты, Иван Исаевич, на Камень воеводою; руду искать, заводы возводить. Поедешь уже завтра, покуда я из Москвы самозванца добивать не ушёл. Людишек для сего похода, я полгода собирал; рудознатцы есть, железных дел мастеровые, даже одного аглицкого мастера с тобой поехать уговорил. Знал бы ты, сколько мне это стоило, — покачал я головой, страдальчески сморщившись. — Где руду искать, я тебе примерно скажу. Обживёшься, место для заводов подготовишь, ещё охочих людишек наберёшь. А вскоре купец аглицкий с нужным для возведения заводов товаром приплывёт. Так я вслед за тобой ещё обоз отправлю.

— Заводы ставить — дело не простое, — нахмурился Болотников. — Людишек много нужно будет.

— По всему пути к Камню людей набирай. Но только доброй волей, — добавил я в голос стали. — Оклад хороший положишь, найдутся охотники. Денег дам, — я вновь скривился и неожиданно для самого себя пожаловался: — Разорюсь я с этими прожектами. Серебро, золото, меха; всё как вода сквозь пальцы уходит. И подержать в руках не успеваю. А тут ещё эта война проклятая. Наливай, Тараско, что рот раззявил?