Зябрики в собственном соку или бесконечная история - Константин Константинович Костин

И непонятно — то ли день лично для нее недобрый, то ли такое выражение здесь не используется.

— Вы правы. Ничего в нем доброго нет. По крайней мере, для меня.

— Что надо? — недружелюбно перебила меня старуха.

— Понимаете, в чем дело… не знаю, как к вам обращаться…

— Маграна Карадьевна я.

— А меня Ершан зовут.

Так уж получилось, что все здешние имена, которые мне попадались — имена каких-то известных личностей. А известные личности обожают подбирать себе хитрозаковыристые имена, которые у нормальных людей и не встречаются. «Ершана» же я услышал на рынке, так обращались к вполне обычному человеку среднестатистической внешности (то есть, с большой долей вероятности, Ершан — это аналог нашего Сергея или Алексея. А не Ахмеда или Вольдемара).

— Что тебе надо, Ершан? — дружелюбия в голосе не прибавилось ни на градус.

— Дело в том, Маграна Карадьевна, что я — человек нездешний, приехал из другого города к вам в Раниманск. Просто так, погулять, посмотреть. Да вот беда, кошелек потерял, вместе со всеми деньгами…

Почему «потерял»? Во-первых, образ растяпы выглядит безобиднее и дает +5 к желанию помочь. Во-вторых — если бы я сказал «украли», мог появиться вопрос «Обращался ли я в милицию, и если нет, то почему?». На вопросы — даже еще незаданные — нужно отвечать так, чтобы не возникало следующих вопросов.

— И что, я тебе деньгами должна помочь?

— Нет-нет! Я думал на попутках уехать, только сегодняшний день уже заканчивается, а ночью попутки лови — не лови… Ищу, где переночевать, чтобы с утра пораньше попытать счастья.

Уф. Главная цель озвучена. Ждем реакцию.

— На вокзал без билета не пускают… — в суровом голосе явственно прозвучала нотка ехидства.

Это хорошо, что я на вокзал не пошел. А ведь была такая мысль.

— Билеты без денег не продают, — улыбаясь, подхватил я.

Если на вокзал и вправду не пускают без билета — улыбка показывает, что потеря денег меня не расстроила. Если же слова старухи — всего лишь толстый намек проваливать и переночевать на вокзале — будет выглядеть так, как будто я поддерживаю шутку.

— Так и у меня не ночлежка.

— Так и я ж не за просто так хотел напроситься. Шел по улице, увидел у вас дрова неколотые, думаю: дай-ка я людям свою помощь предложу, авось не откажутся пустить на ночлег, если я помогу с расколкой. Мне ж много не надо, сам на лавку, хвостик под лавку… [2]

Ну, еще бы неплохо было бы перекусить что-нибудь, а то в желудке — только вода из горбатой уличной колонки. Хорошо бы еще и денежек чуток. Но просить этого нельзя. Слишком наглые попрошайки сочувствия не вызывают. А вызывают желание прогнать взашей. Про то, что я голодный — должна сама понять, да и работников принято кормить, про отсутствие денег я уже два раза намекнул, дальше — все зависит от доброты бабушки.

— Помочь, говоришь? Пошли.

Из бочки с водой старуха извлекла и вручила мне колун. Старый, много поработавший инструмент: потемневшее отполированное руками топорище, сам колун чуть подернулся ржавчиной, вместо клина вбиты несколько гвоздей.

Эх, поработаем! Вспомним молодость!

Я скинул футболку — она у меня одна, и пачкать ее не стоит — выкатил чурку побольше вместо колоды и принялся за дело.

Чем хороша ольха: если она спилена не так давно — а эта спилена недавно — то колется она легко. Чурки звонко разлетались, превращаясь в аккуратные поленья, резко пахнущие свежей древесиной. Отлетали острые щепки, пугая кур. В теньке под сараем чесался Бугай — тот самый песик со слишком большой для него кличкой. Один раз зашла еще какая-то старушка, видимо, соседка или подруга Маграны Карадьевны. Поздоровалась без особого удивления, я поздоровался в ответ, этим наше общение и ограничилось.

Под ольхой пряталось несколько приличных березовых чурок, плотных, суковатых, вот с ними я повозился. Прежде чем взяться, с тайной надеждой поинтересовался у бабушки, нужно ли их колоть: вдруг они для каких хозяйственных надобностей припасены? Увы, увы. Ничего, справился.

Уже наступил вечер, когда я смывал пот и пыль из висящего на заборе рукомойника, с удовольствием оглядывая ровную пирамиду наколотых дров. Ай да я, ай да молодец!

— Держи, Ерик, — из-за спины появилась рука с вафельным полотенцем, сероватым и жестким как наждачка. Таким, наверное, и вправду бриться можно. Вместе с кожей. Я вытерся докрасна и надел футболку:

— Спасибо, Маграна Карадьевна.

— Да ладно, называй уж как все: бабушка Мара[3].

Я чуть не подавился.

— Пойдем уж, покормлю, беспризорник.

Мы вошли в дом. Короткий коридор, упиравшийся в массивный деревянный шкаф. Справа — проем в комнату, закрытый занавеской, слева, тоже за занавеской — кухня.

— Присаживайся.

Я опустился на скрипнувший табурет и огляделся по сторонам. Высоко под потолком — черная тарелка динамика радиосети, прикреплена кнопками пожелтевшая фотография. Солдат, в гимнастерке с «разговорами» [4] и буденовке, и рядом с ним — женщина, в которой явственно угадывается бабушка Мара в молодости. В кожаной куртке, с револьвером и не пропавшей с годами суровостью во взгляде. Вот это я влип. Хорошо, если она просто воевала, а если служила в местном аналоге ЧК?

Щелкнул выключатель, загорелась лампочка, болтавшаяся на проводе под потолком (кстати, тут же оказалось, что солдат с фото — не в буденовке, а в шлеме, похожем на пикельхельм[5], только с огромной звездой). На стол приземлилась засаленная и местами обугленная доска, а на нее — сковорода с жареной картошкой, из которой торчала алюминиевая вилка.

— Ешь, — рядом брякнулась миска с солеными огурцами и здоровенная глиняная кружка с цветочками на боку. Размерами кружка была разве что чуть поменьше пивной. И почему в наше время все кружки делают таких размеров, как будто боятся, что потребитель в них утонет? Невозможно напиться с первого раза!

— Откуда приехал-то?

— Аж из самой столицы, — улыбнулся я и набил рот картошкой, чтобы хотя бы временно избежать новых вопросов. Хорошо, хоть со «столицей» быстро сориентировался: ни одного местного названия я не знаю, а столица здесь по любому должна быть.

— Далеко…

— Люблю путешествовать.

— Все вы, мужики, бродить любите…

А дальше пошел разговор, который касался не столько меня, сколько бабушки Мары. Осторожными наводящими вопросами я узнал, что в здешнем мире были свои аналоги и Октябрьской революции и Гражданской и Великой Отечественной, и войн помельче,