Половецкий след - Андрей Анатольевич Посняков

ее дурнушкой! Еще бы, в каноны сельской красоты Добровоя явно не вписывалась, а по-другому деревенские мыслить и не умели.

Большак, дед Унятин, на Добровою из-за кос – вернее, их отсутствия – не рычал и заплетать не неволил, знал, что у сотника Михайлы Добровоя-дева в большом уважении ходит, и через уважение это можно многого для семьи да для рода добиться.

Сама по себе нынче была Добровоя, как кошка. В девичью школу к боярыне Анне, Мишиной матушке, не шла, к иным – тем более. Пуще всего девица свободу ценила. Свободу и вящее к себе уважение.

Так что не только из-за красоты Ермил к ней «присох»… По хозяйству же Добровоя хлопотала исправно и всю работу девичью делала: колола во дворе дрова, таскала воду в больших кадках, даже полоскала в проруби белье. Однако же при всем при этом не забывала и в Михайлов городок на тренировки воинские сбегать, и в библиотеке над книжкою посидеть. Не одна – с Ермилом. Давно уж приметила Войша – отрок от нее млел, и оттого возникало в девичьей душе некое горячее томление, отчего хотелось то ли запеть, то ли пойти в пляс, а лучше предаться лихой плотской любви, и потом сразу – в церковь. Упасть на колени пред образами – и молиться, молиться, молиться… Это старые боги плотскую любовь чем-то плохим не считали, по учению же христианскому – грех это все, грех, а помыслы такие – греховны!

В тот самый день, когда сотника Михайлу терзали недобрые подозрения из-за плохих вестей, на двор Унятиных заглянул странник с письмом – да не с какой-нибудь там берестой, а все честь по чести – бумага в свитке! Бумагу здесь же, в Ратном, на мельницах делали и в Туров с выгодой отсылали. В первую голову – ко двору княжескому, но и иным не возбранялось купить, коли средства имелись.

Встал у калитки странник, дождался, когда кто-то из челяди на улицу выглянет, поклонился, шапку сняв:

– Добровоя, девица Унятина, тут ли живаху?

– Войша-то? Тут. А что тебе до нее, божий человек?

– С обозом я, из Турова в Киев и дальше, по святым местам, – оглянувшись, странник перекрестился на видневшуюся невдалеке деревянную церковную маковку. – Так в Турове проездом Рогволд-варяг был и супружница его Горислава…

– Ой, наша ж эта Горислава-то – Горька!

– Так вот, она просила послание сие передать родичам своим в Василькове… Говорит, девица Добровоя их знает.

– Ну, ясен пень, знаю! – выглянув из калитки, деловито пробасила Войша. Хмыкнула да, отодвинув челядинку, протянула руку: – Давай письмо-то.

Что ж, пришлось идти. Да в Васильково-то – по хорошей лыжне – в радость! Вдоль реки, потом перелеском, и сама не заметишь, как уже и пришла, прикатила. Погодка-то хороша – солнечно, морозец легкий – лыжи словно сами несут.

Так Войша и сделала – сунула за пазуху письмо, встала на лыжи да покатила, только ветер в ушах засвистел! Быстро ехала, да, по правде сказать, на лыжах-то мало кто за Добровоей угнался бы.

Мчалась девчонка по наезженной санями дорожке, радовалась хорошему дню и вот этой своей прогулке. Раскраснелась вся, довольная, даже песню запела – до чего ж стало на душе хорошо! Так и песню пела хорошую, радостную:

Приди к нам, весна,

Со радостью!

Со милостью!

Со рожью зернистою,

Со овсом кучерявым,

С ячменем усатым…[1]

От ворот Ратного, мимо пристани, мимо гостевого дома, тоже пели – спускались к реке девчонки, несли корзинки с бельем:

Сиди, сиди, Ящер, под ракитовым кустом!

Сиди, сиди, Яша!

Ешь орешки каленые!

Сиди-сиди, Яша!

Непростая была песня, не такая уж и веселая, добрая… Про древнего бога Велеса – Ящера, Яшу, злобного дракона, пожирающего людей.

Пели девчонки да несли к проруби тяжелые корзины с бельем. Вот еще одна из ворот вышла. Тоже с бельем. Хорошая знакомая – маленькая востроносенькая худышка. И как она только тяжесть такую тащит? Корзина-то больше нее!

– Здрава будь, Мира! – Войша вспомнила имя, поздоровалась.

Девушка улыбнулась:

– И ты!

– Небось, своих уже не нагонишь, – остановившись, Добровоя сунула руку за пазуху – проверить, не потерялось ли письмо. А то ведь, неровен час, могло и выпасть! Не, на месте… вон оно, вон…

– Да никакие они мне вовсе не свои, не полруки даже, – Мира с видимым удовольствием опустила корзинку в снег. – И поспешать мне некуда – вот еще! И без них приду – меньше народу. А ты куда справилась?

– В Васильково.

– Небось, красиво там посейчас, да. А уж летом – ух! Дух такой кругом медвяный… Одуванчики, васильки…

– А сейчас – снег один. Правда, солнышко. Ладно, пойду…

– Доброго пути, Войша.

Полчаса, час – Войша уже далеко усвистала. Оглянулась на круче – и Ратное, и Михайловский городок – в дымке, едва видать. Пристань, крепость, домики – все такие маленькие, игрушечные.

– По-бер-регись!

Мимо, по санной дороге, подгоняя лошадь, прокатил какой-то дядька в рыжем лисьем треухе и овчине.

– Эй, дядько! До Василькова как ближе?

Возница обернулся – услышал:

– Эвон, к дубраве сверни. Налево.

– Спаси тя Бог, дядько!

Налево, к дубраве, уже было кем-то хожено – виднелась припорошенная свежим легким снежком лыжня. По ней Добровоя и пошла, недолго думая. Теперь уж точно не заплутает! Кто-то ведь шел же!

Мимо орешника, через ракитник, мимо трех высоченных лип, и дальше – резко вправо… И что бы это так резко-то вдруг?

Оп!

Провалился вдруг снег под девчонкой! Разверзлась под ногами темная яма, затянула. Войша и вскрикнуть не успела, как уже упала на самое дно! Темно кругом, страшно и еще чем-то воняет противно.

Девушка быстро пришла в себя, в первую голову себя осмотрела, прислушалась… Руки-ноги целы – уже хорошо, значит, можно жить, значит, ничего – выберемся! А ведь могла бы… Вон колья-то кругом – острые! Еще б немного и… Ух-х! Добровоя пнула ближний кол ногой – тот и переломился тут же! Трухлявый. Старая волчья яма, ага! Однако кто ж ее на тропинке-то устроил? Или – не на тропинке… а на звериной тропе. Но… кто же по ней недавно проехал и не провалился? Как так? Ведь она-то, Войша, по чужой лыжне шла. И вот тебе на! Не гадала, не думала… Ладно, что зря тосковать – выбираться нужно.

Девушка поднялась на ноги и осмотрелась. Резкая боль вдруг саданула в бок… Все же