Господин следователь 11 - Евгений Васильевич Шалашов

нечто такое, что мне подсказку дать может, а что именно — я не знаю. Мне бы зацепиться за что-то… а у Зиночки, у подружки вашей покойной, на спине старые шрамы. Такие, словно ее плеткой пороли. Кто ее так избил? Отец или кто-то другой? Вот, я и спрашиваю — суровым ли человеком был батюшка Зинаиды? Вы мне как-то говорили, что Дмитрий Степанович дочку в училище не хотел отдавать, а прислуга сказала — мол, в строгости всех хозяин держал. Ни украшения не разрешал покупать, ни платья новые. Но отец порол — это одно, а не он, совсем иное.

Госпожа Лентовская задумалась. Пожала плечами и сказала:

— Сложно сейчас сказать — суровым ли дядя Митя отцом был, нет ли. Зиночку он точно, любил. Переживал, конечно, что сына у него нет, некому деньги свои завещать. Он же и в купцы записываться не стал, потому что девка у него. В строгости, это да. Но все необходимое у Зиночки было. Игрушки были, комната своя имелась. Но на наряды он и на самом деле деньги жалел — дескать, зачем? Хватит тебе двух платьев — домашнее, да еще то, в котором в церковь ходить. Юбка и блузка у Зинаиды еще были, в чем учиться ходила. Дядя Митя всегда говорил — мол, мы из простых, а зачем простым людям лишнее? Нет, все равно он дочку любил.

— Любил, но так дочку выпорол, что шрамы остались, — напомнил я. — Неужели вы про это не знаете? Он ее постоянно бил или один раз?

Мария Ивановна опять замолчала. Вон, даже губу прикусила. Определенно, не хочет рассказывать. Так, сменим тактику.

— Маша, а может, все-таки правду скажешь?

Лентовская захлопала глазами, покрутила головой и ответила:

— Иван Александрович, когда вы меня Машей называете, да еще таким тоном — сразу пугаюсь. Меня так в училище учитель наш — Виктор Анатольевич называл, если он недоволен был. Обычно он меня полным именем звал — Мария, а если Машей — значит, ругать станет. Вот и вы…

А то я не знаю! Я это еще в прошлый раз, когда проводил с Марией Ивановной и Зинаидой Дмитриевной «ресурсный круг» заметил. Не думал, правда, что это может понадобится. Вишь, во второй раз пригодилось.

Вместо того, чтобы поддержать разговор, я очень строго посмотрел в глаза Марии Ивановны и та, наконец, сдалась.

— Один раз такое и было. Давным-давно, когда ей семнадцать лет было.

— А за что?

— Застал он как-то Зинку с кавалером.

— Застал?

Мария Ивановна покосилась на дверь — не слышит ли отец, и шепотом сообщила:

— В сарае он их застал, на сене. Кавалер-то сбежать успел — как был, без штанов, а Зинка-то нет. Дядя Митя — Дмитрий Степанович, так Зинку ремнем отходил, что она почти месяц дома лежала. Потом-то, конечно, охолонул, жалко стало — дочка, как-никак, но сделанного-то не воротишь.

— А кавалер?

— А что кавалер… — повела плечами Мария Ивановна. — Перепугался он до смерти, домой прибежал, оделся, а потом из города и сбежал. Решил, что убьет его Дмитрий Степанович.

— Убил бы? — поинтересовался я.

— Ежели сразу не убил, то потом и подавно бы не стал. Но и жениться бы на Зиночке не позволил. Дядя Митя считал, что кавалер у нее, как есть беспутный. Ни торговать не желает, ни своими руками что-то полезное делать.

Что ж, и такое бывает. Зинаида, как помню по фотографиям, совсем другой была. Не скажу, что писаная красавица, но вполне симпатичная барышня. Влюбил в себя разгильдяй девчонку из богатой семьи, совратил ее. Возможно, рассчитывал, что девушка забеременеет, тогда родителям придется ее замуж за него отдавать. Во все времена такое было. Но, не рассчитал.

— И далеко убежал?

— Далеко, — усмехнулась Мария Ивановна. — Бежал, аж до самого Санкт-Петербурга. Но про то мы уже потом узнали, когда кавалер в Череповец вернулся. Мать у него тут осталась. Теперь-то уже померла, но тогда-то живая была, сказала — мол, денег на дорогу дала, а больше ничего не скажу.

— А вернулся когда? — заинтересовался я.

— Вернулся уже после смерти Дмитрия Степановича. Сколько уже лет-то прошло…? Да, лет пять уж миновало. Приехал, свою парикмахерскую открыл. Так вы, верно, ее знаете. У нее вывеска забавная…

— Мастер Жан он все умеет: Двадцать лет стрижет и бреет, — пробормотал я.

— Вот-вот… Но какой же он Жан? Ванька он, Сальников. Ванька парикмахером и раньше работал, только не на себя, а на хозяина. Дядя Митя и говорил, что не желает выдавать дочку замуж за цирюльника. Мол — за мужика бы простого лучше отдал. Мужик-то, он землю пашет, сам себе хозяин. За цирюльника — все равно, что за полового трактирного.

Глава 22

Парикмахер-убийца

— Ну-с, господин Сальников, рассказывайте, — предложил я, выругав себя за то, что опять забыл сказать полицейским про табурет. Шатается, зараза. Дождусь ведь, что брякнусь на пол или, того хуже — огреют меня по башке этим же табуретом. Давно пора в допросной мебель намертво к полу крепить. Вишь, не дошли пока до такого.

— Да пшел нах… — ухмыльнулся сидевший передо мной подследственный — парикмахер «Жан», а потом уставился в потолок, демонстрируя свое презрение.

Первая заповедь следователя — установить контакт с подозреваемым, по мере сил подружиться с ним, а нет — хотя бы продемонстрировать, что видишь перед собой не монстра, а попавшего в беду человека.

Я за собой знаю странность — перестаю видеть в своем подследственном преступника (да-да, помню, что это прерогатива суда), а начинаю жалеть. Но в данном случае не хотелось ни устанавливать контакт с парикмахером, ни «задружиться» с ним. А после такого «многообещающего» вступления, вообще захотелось дать своему подследственному в рыло. Или выкликнуть городовых, а уж они знают, как провести проникновенную «беседу» с убийцей, чтобы не оставалось следов. А хоть и останутся — до суда далеко, все заживет.

По-хорошему, мне вообще следовало отказаться от ведения дела. Во-первых, я лично знаком с покойной Зинаидой Дмитриевной. Во-вторых, лично знаком с подозреваемым.

Эх, ну как же хочется мерзавцу в рыло заехать! Уже и кулак зудит — тот, что правый. Но можно и слева. Или не кулаком, а хотя бы затрещину дать? Вроде, не избиение получится, а чисто воспитательный момент.

Разочек за всю свою судебную карьеру, а? Нет, не смогу. Слюнтяй я. К тому же — душу-то отведу, но потом сам себя уважать перестану. А это, наверное, важнее. Что ж, придется перетерпеть. Утешу себя тем, что можно бы обидеться,