Песнь Итаки - Клэр Норт

искреннюю привязанность к твоему сыну и принес немало пользы. Он мог бы убить тебя тогда, на пиру. Из всех мужчин в зале, я бы сказала, у него было больше всего шансов. А я не могла позволить этому случиться. Ни ему убить тебя, ни тебе – его. И поэтому я отослала его. Так, по крайней мере, я спасла хоть одну жизнь.

– Ты любила его?

Одиссей удивлен, что удалось задать этот вопрос спокойно, не крича, не брызжа пеной изо рта, не падая на колени.

Пенелопа отвечает не сразу, и все равно Одиссей не впадает в ярость, не замахивается, не падает с рыданиями на землю. Вместо этого, пока она молчит, он, прикрыв глаза, вспоминает…

Цирцею, поющую в своем доме вдали от берега моря…

Калипсо, снимающую с ветки спелый фрукт, пачкающий соком ее пальцы, губы…

– Возможно, – задумчиво произносит Пенелопа. – Я так долго – целых двадцать лет – уничтожала мельчайшие кусочки своей души, в которых могло вспыхнуть желание, что теперь и сама не знаю. Будучи юной, я думала, что люблю тебя, потому что это правильно, но времени на то, чтобы выяснить, так ли это, не было, ведь ты уплыл, и потому об этом чувстве – о чувстве, которое все поэты называют самым главным, самым важным в жизни, – я так и не смогла ничего узнать, не смогла понять его значения. Мне кажется, что любить можно, только если ты готов к этому, если ты открыт чувству и считаешь его возможным. Я не считала любовь возможной. Она делает человека уязвимым. А я не могу позволить себе ни мгновения слабости – это разрушило бы меня, уничтожило бы все, что я создала. Могла ли она поразить мое запертое на замок, очерствевшее сердце? Сомневаюсь, что я поняла бы, даже случись это со мной.

Мне бы следовало взять Пенелопу за руку.

Артемида похлопала бы ее по плечу; самое смелое проявление привязанности со стороны небесной охотницы.

Афродита заключила бы ее в объятия, уткнувшись в окровавленную шею царицы.

И даже Гера, старая, сломленная Гера, переплела бы свои пальцы с пальцами Пенелопы и шепнула ей на ухо: «Я с тобой, моя милая. Я с тобой, дорогая».

Но я этого не делаю.

Я, которой следовало бы восхищаться этой женщиной, которой следовало бы прижать ее к груди и воскликнуть: «Сестра, сестра, милая, дорогая моя сестра!» – я стою, застыв, как камень, рядом с ней, и ничего не делаю. Я очень хочу, жажду всеми фибрами души, и мысль об этом раздирает меня пополам, но я не шевелюсь.

А Одиссей?

Одиссей снова закрывает глаза, видит Цирцею, видит Калипсо, снова видит пылающую Трою, видит морские пучины, готовящиеся поглотить его и держится, держится, держится за оливковую ветвь над водоворотом, пытаясь забыть это все, но не может. Пытается так усердно, так долго. Но, похоже, никогда не освободится от этого.

Вздыхает. И задумывается. Повторяет про себя ее слова, пытаясь понять, что его зацепило.

– Ты опоила женихов, – бормочет он, не в силах скрыть вспыхнувшее в мозгу озарение.

– Да. Несмотря на все ваши приготовления, двадцать человек против сотни? Какое безумие. Я пришла в ярость от одной мысли об этом.

– Они были безоружны и не подготовлены.

– Это была совершеннейшая глупость, и тебе об этом известно. Тобой двигали лишь гордость и гнев – ничего больше. Пусть ты не стыдишься того, что совершил убийство под священным кровом нашего дворца, но тебе стоит стыдиться своего провала как воина и тактика. Одиссей – умнейший. Море помутило твой рассудок. И я могла бы даже позволить тебе умереть, если бы в процессе тебе удалось изрядно сократить количество людей, угрожавших моей безопасности, но ты втянул во все это нашего сына. Телемах… несмотря на все его… Мне нужно было удостовериться в том, что он выживет. Он должен жить.

«Возможно, она права, – думает он. – Возможно, в его голове слишком много соли. И все же это значит…»

– Служанки опоили женихов.

– Конечно. Ты же не думал, что я сделала это сама?

– Они налили всем вина, а затем ушли из зала. Заперли дверь.

– Мои служанки, – рявкает Пенелопа, – собирали сведения о мужчинах острова с тех пор, как ты уплыл за море. Поразительно, сколько всего люди выкладывают тем, кого едва замечают. Впечатляет, какие признания делаются после кубка вина и милой улыбки. Я – тут, думаю, мы оба согласимся – достойная царица, но будь я даже лучшей на свете, ты серьезно думаешь, что мне удалось бы управлять сотней амбициозных мужчин, если бы я не держала каждого из них на крючке? Женщины, которых ты убил, были хранительницами твоего дома. Они были его стенами, его копьями и стрелами. Они были воинами, оберегающими покой твоих земель. А Эос… – Имя камнем застревает у нее в горле. Она с трудом делает вдох, ведь грудь сдавливает при звуке этого имени. – Эос была лучшей из них. Она была лучшей. Она держала меня за руку, когда родился наш сын. Она защищала меня. Хранила мои тайны. Поддерживала, когда я спотыкалась. Была исполнителем каждого моего плана. А ты подвесил ее на колонне нашего дома, как… кусок вяленого мяса – из-за слов злобной старухи и завистливого мальчишки! Ты понятия не имеешь, какую женщину убил. Понятия не имеешь, какова была ее власть и какой удар ты нанес сам себе в тот день. Ты уничтожил защитников своего царства и даже не почувствовал, что, убивая их, ранишь самого себя.

Она уже рыдает.

Ее голос не дрожит, на него она не смотрит и даже не пытается смахнуть слезы со щек.

Мне следует обнять ее.

Я пытаюсь коснуться ее рукой и не могу.

Во мне не осталось нежности. И сочувствия. Я выжгла все это, заменив войной и мудростью; ничего больше нет, и никто не должен узнать, как глубоко я горюю об этом.

Одиссею становится нехорошо. Он испытывает непреодолимое желание присесть, скрестив ноги, плюхнуться прямо на грязную землю, пока не пройдет эта слабость. Но Пенелопа стоит, и он тоже должен. Так положено.

– И что же нам теперь делать? – спрашивает он, и не успевают слова слететь с губ, как он тут же исправляется, покачав головой: – Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Пенелопа медленно поворачивается, вытирая слезы, и, похоже, впервые по-настоящему смотрит на своего мужа.

– Ты спрашиваешь у меня совета?

– Ты – царица западных островов, – отвечает он. – Я правил здесь всего несколько лет до того, как уплыл. Я не представлял себе, что такое Троя, несмотря на все пророчества и предупреждения. А когда оказался там, не мог представить, что творится на Итаке. Ты правила здесь двадцать лет. Ты вырастила нашего сына. Этот остров… эти земли… Ты здесь царица. И я… прошу прощения. Я… правда прошу прощения… за все, что натворил.

Это, по мнению Одиссея, самые невероятные слова, что он когда-либо произносил.

Он хочет обнять свою жену.

Хочет обнять ее и получить объятия в ответ.

Вместо этого они стоят в паре шагов друг от друга, не соприкасаясь, лишь часто дышат, а солнце поднимается все выше в этот погожий день, и его лучи скользят по их покрытым потом и кровью лицам.

Пенелопа улыбается.

Это еще не прощение, но при виде этой улыбки Одиссей задерживает дыхание, подавляя дрожь, пробежавшую по телу. Он не знает, что это за чувство; но думает, что надежда.

Пенелопа, царица Итаки, госпожа западных островов, отворачивается от мужа в сторону леса и поднимает руку.

И из-под свода леса выступает женщина.

У нее лук в руке и кинжал на бедре. Лицо ее вымазано грязью, как и одежда; и движется она, словно часть стихии.

Затем к ней присоединяется еще одна, с топором дровосека в руке и копьем за спиной.

И еще одна, у которой на поясе висят два меча; и еще – с серпом и косой. А вот парочка, должно быть сестры, с охотничьими луками в руках. И еще группа с плотницким инструментом – из тех, кто, словно дети, начинал с ловушек на кроликов, а потом перешел на дичь покрупнее. Здесь и служанки из дворца, те, что выжили, сжимающие ножи в побелевших кулаках; вдовы, у которых не осталось сыновей,