Рыжий: спасти СССР - Валерий Александрович Гуров

жизни, повидав такое… догадываюсь, что он побывал в тех краях, «где наших нет» — в Анголе, Сомали, может, и Вьетнам зацепил. Мало ли… на Ближнем Востоке и сейчас бурлит, и не понять, кто за кого и кто против всех. Я знал, с кем говорю. И уже заранее продумывал, как подойти. У таких людей, если психика в норме, как правило обостренное чувство справедливости.

— Деньги, которые я якобы должен этому фарцовщику — мелочь, — сказал я наконец. — Главное — кто за этим стоит и зачем.

— Так сообщи в КГБ. Или в милицию. Чего сам лезешь?

— А вот следующий вопрос — может такая схема работать без того, чтобы в КГБ знали? — усмехнулся я. — Думаешь, в верхах не в курсе, кто кого прикрывает?

Он нахмурился. Сказанное звучало как полуправда, и он это чувствовал. Но я продолжал:

— Этот Илья… он не просто барыга. Он вербует. Потихоньку, без лишнего шума. Я был в этой сети и знаю, что он тянет туда других. Настю тоже.

— Настю? — он дернулся, как будто кто-то ударил. — Зачем ей-то туда?

— Её отец — замдиректора завода. Через таких и входят в систему. Через детей — к родителям. Через комсомольцев — к партийцам. Через связных — к обкому. А потом… потом уже не поймёшь, кто свои, кто продался.

Степан нахмурился, явно пытаясь обдумать и принять то, что я ему сказал. Хотя вслух я высказал не всё, и назвал Илью вербовщиком, а себя — жертвой этих сетей.

Когда на самом деле…

— Такой не отстанет… Устранить? Но это преступление, — не возмущался, скорее, размышлял вслух Степан. — В чем-то ты прав, что тут вырисовывается только силовой метод.

Я уже чувствовал, что нахожу отклик в сердце и разуме мужчины. Острое чувство справедливости Степы, помноженное на характер защитника всех и каждого, охранителя Родины, толкало его к действиям…

— Но должен же быть кто-то, кто против всего этого, — в смятении и недоумении, пожимая плечами, спрашивал теперь Степан.

— Проблема, Стёпа, заключается в том, что они верят, что сами делают для страны полезное. Для тех, кто стоит у власти или рядом с властью, не секрет, что страна наша проигрывает в гонке с Западом. Хрущёв обещал коммунизм в восьмидесятых. Через два с половиной года будет восьмидесятый. А коммунизма нет. Но мало кто вспомнит об этом обещании, потому как будет Олимпиада и видимость счастья, светлого будущего. И те, кто хочет развалить Союз, не верят, что это — благо, они думают, что злодеи те, кто хочет сохранить Великую Родину, — продолжал я убеждать Степана.

Я поднялся, чтобы взять с тумбочки кипятильник, потом включил его в розетку, окунул в поллитровую банку с водой.

— У меня есть банка кофе и чай со слоном. Можем попить. А ты бы позже сходил бы в магазин да купил чего сладкого. Я заметил, когда мы сидели у меня за столом, что Настёна — ещё та сластёна, полкоробки конфет съела одна. В гастрономе рядом как раз выбросили конфеты, как бы не разобрали, — сказал я.

— Я ненавижу этих гнид, которые не верят в свою родину. Я воевал за интересы страны, а были и те, кто на этой войне наживался. Не могу, да и не хочу говорить, где мне пришлось побывать, но если бы я не был силён верой в правильность курса своего Отечества, я бы не выжил, — признался мне Степан.

— И не нужно думать, что всё это временно. Мол, бардак на местах, но система держится. А я тебе скажу, как это работает. Сначала — фарцовка. Потом — общак. Потом — своя экономика, своя милиция, свои связи. И всё. Государство как система — вырождается. Ты же в Африке был? Помнишь, как склады уводили через своих? Как офицеры делились с торговцами? А помнишь, какой там бандитизм и коррупция? Вот то же самое может…

— Да ну?

— Да, сложно верить, но может быть и у нас, — твёрдо договорил я.

— Было. И чем всё кончилось — знаю, — его голос стал грубее.

Он покачал головой, но в этом жесте не было недоверия. Скорее, досада.

— Вот и здесь — так же. Пока сверху видят только «мелкие отклонения». А снизу уже растёт другая сила. Без идеологии, без совести, без родины. Мы воевали за то, чтобы наши парни могли жить без страха. А теперь их вербуют под видом комсомольских кружков. Ты думаешь, СССР вечен? А я тебе скажу — ещё десять лет вот такой гнили, и ты проснёшься в стране, где твоей войны не было. Где пацаны торгуют автоматами, где за форму бьют, а не уважают. Где за доллары покупают память.

Он сидел, сгорбившись, будто устал сразу на десять лет вперёд. Я выждал — потом добавил:

— Мы всегда думали, что Родину продадут враги. А оказалось — свои. Те, кто кричал громче всех. И если ты сейчас отойдёшь — ты же не простишь себе потом. Не потому что ошибся. А потому что знал и молчал.

Шаров выдохнул. Медленно, как будто спуская давление из котла. Потом поднял глаза.

— Что конкретно ты хочешь делать? — задумчиво спросил Степан.

Я посмотрел ему прямо в лицо:

— Чтобы мы вместе начали резать гниль. Тихо, аккуратно, но до корня. Пока она не проросла в сердца, — решительно отвечал я.

Он кивнул. Один раз. И этого было достаточно.

Глава 19

— Уже и не знаю, нужно ли приходить в общежитие для контроля детей, — усмехнулся Степан, когда вернулся с очередного обхода этажей.

Было уже десять часов вечера, по распорядку пора уже укладываться спать. Причём я говорю не только об учащихся, проживающих в общежитии, но и о себе. Однако ни Степан, ни Настя не очень торопились уходить. Или мне кажется, или они специально тянут время, чтобы побыть рядом. И эти взгляды… Вот точно так же на меня смотрела Таня. Да, сложно им. Всё же разница в возрасте — дело серьёзное и часто обсуждаемое, а сейчас к обществу, к соседям и коллегам, всё-таки сильно прислушиваются. А тут ещё Настины непростые родители, вряд ли они захотят такого счастья для дочки, как встречаться с разведённым великовозрастным мужиком, да ещё и работающим всего лишь военруком в бурсе.

— Настя, мама