Другая жизнь. Назад в СССР-5 - Михаил Васильевич Шелест

В слесарке на диванчике спал одинокий Панин. Значит Мостовой в своей каюте. Понятно. А мне, бедному крестьянину, куда податься? Вспомнил про бригадира, когда его увидел.

— Ахмед! — позвал я.

— Да, дарагой! — отозвался он. — Как настроение?

— Настроение рабочее. Хотел тебя попросить, чтобы твои ребята не учудили вдруг поломку шкафа.

— Что ты, дарагой! Я им вот как приказал, — он сжал пальцы и потряс правым кулаком.

— Ну, и хорошо.

— Ну, и хорошо, — сказал он и рассмеялся. — Эх! Жалко вина домашнего нет.

Я вспомнил, что он не лезгин, а осетин. С Северной Осетии он.

— У Коли Галушки ещё вино молдавское осталось. Он обещал бутылку. В подарок…

— Ух! Хороший подарок… От всего сердца подарок! У них тоже неплохое вино. Но наше лучше. Сладкое оно у них. Я пробовал. Но крепкое. Хорошее вино. Но наше лучше.

Я рассмеялся.

— Из винограда не может быть вино плохим. Другим — да, а плохим — нет.

— Павильно говоришь, дарагой. Как мой дед говоришь! Мудрый человек мой дед! И ты мудрый. Серёга говорил, ты что-то придумал для оттайки? Ходил, смотрел… Спашиваю, что смотришь? Он палец к губам прижал и говорит: 'Тихо! Молчи! Никому не говори! Василич рацуху придумал, скоро пара здесь совсем не будет. Так, да?

— Наверное. Придумал, да. Посмотрим, что получится. Только ты не говори не кому. Не надо. Пока. Надо сделать сначала, да? Потом говорить.

— Правильно говоришь! Снова мудро говоришь! Не ломались сегодня ещё!

— Тьфу-тьфу-тьфу! — ответил я, делая вид, что «сплёвываю» через левое плечо. — Ещё всякое может случиться.

Однако вахта прошла без происшествий, и я назло всем «врагам» в журнале написал только фразу: «Обслуживание работающих механизмов».

* * *

Этот вариант жизни был совершенно неправильным. Нельзя оставлять жену одну, тем более, такую ранимую, как моя, пережившую «тяжёлое детство». Надо было что угодно делать, но в море не идти. Пусть бы искали работу на берегу. Закоситьнадо было, короче. А я пошёл деньгу заколачивать, да-а-а…

И вот сейчас надо было ситуацию править. И не силовыми методами, плетью обуха не перешибить, а технично.

— Тебе сколько лет, Миша? — спросил я сам себя. — Двадцать пять? Не обольщайся! Тебе столько лет, сколько люди не живут. И ты тут будешь исполнять танец маленьких лебедей? Охренел, что ли на самом деле? Взбодри свою матрицу и хватит сопли жевать. Ты точно знаешь, что тебе надо. И начать надо с Натальи Басовой. Хрен с ней этой поджаркой из минтая под маринадом. Надо будет, я и сам приготовлю. Но второго раза быть не должно. Никакого ты права не имеешь предъявлять претензии жене, если сам пошёл налево.

Приняв душ, я не завалился спать, а пошёл в библиотеку и забрал все масляные краски, кисти, этюдник, пачку картона и три загрунтованных фабричных холста.

— Наташ, тут первый помощник меня работой загрузил к дню рождения Ильича, буду занят после обеда, — сказал я.

— Стендом займёшься сам? А что Сашка? Не сможет разве?

— Не, не стендом. Потом расскажу.

Оставив Наталью в раздумьях, я отнёс всё, что взял в фотолабораторию и направился к первому помощнику капитана Смирнову Николаю Петровичу. Отличный мужик, Николай Петрович. Пятьдесят годков ему уже стукнуло, а он всё в моря ходил и народ идеями Маркса, Энгельса, Ленина охмурял. Вот, меня, например… Но я ему благодарен. Перестройка, однако, давала перспективы и надежды. Вот я и повёлся. А не ради карьеры, как многие. За идею, мать её!

— Здрасте, Николай Петрович, — сказал я. — Разрешите с идеей к вам?

— Здравствуй, Миша. Что–то есть дельное сказать?

— Не только сказать, а предъявить!

— О как⁈ Предъявляй! Что это у тебя?

— А это вот как раз оно.

— Картина?

В руках я держал один из загрунтованных белилами холстов.

— Пока нет, но сейчас. Разрешите? Присядьте вот сюда.

Я усадил обомлевшего от наглости замполита на стул, сам сел напротив. Быстро, минуты за две, я набросал его портрет и предъявил для оценки.

— Хм! Однако! — выразил своё изумление замполит и нахмурился. — Это ведь точно я. Как на фотографии.

— Я предлагаю нарисовать портреты трёх передовиков производства и вывесить их на доске почёта. К двадцать второму апреля.

— Портрета? Маслом?

— Как раз успеют высохнуть.

— В смысле, э-э-э, за сколько же ты их нарисуешь? Масло долго сохнет. С месяц примерно. Хм! Дня за три и нарисую. Сутки мне на один хватит. Вот после своего дня рождения и нарисую. Числа двадцатого будут готовы и пусть сохнут.

— Кхм! Ты уверен, что справишься?

— Кхм! Уверен! Я для пробы ваш портрет сегодня напишу, разрешите?

— Кхм! Разрешаю! Кхм! Ну, ты, и удивил, Михаил Васильевич!

Я ушёл в свою каюту и приступил к росписи наброска.

Краски были «тяжеловатые», но я их разбавил и дело пошло быстрее. К вечеру портрет был готов. Я не особо старался над лицом, помня, что главное в портрете, это глаза и губы. На ужине, который я провёл в кают-компании, я сказал замполиту, что портрет вчерне готов и его можно посмотреть в фотолаборатории часов этак в девять вечера. Если что, пусть подходит.

Я, проведя прием вахты у сменного механика, прошёлся по заведованию, потрещал с Паниным, с токарем и поднялся в фотостудию, отданную мне под мои экзерсисы с фотографией.

Петрович пришёл тогда, когда я фактически закончил работу. Комнатка была маленькой и грязненькой, но замполит войти не побоялся, так как я поставил портрет лицом к двери.

— Вот это да! — вырвалось у него. — Вот это шедевр! Тебе выставляться надо, Михаил Васильевич.

— А то я не знаю, — чуть не сорвалось у меня с губ горделивое.

— Глаза-то, глаза! Ах ты разбойник! Поймал суть, поймал. Это же портрет Дориана Грэя! Подаришь?

— Безусловно, — согласился я. — Тогда мне бы холста и рамы сколотить. Плотника попросить надо. Грунт я сам наложу.

— Да. Плотник может. Он не раз это делал. Какие размеры?

— Сами определяйте. Но краски у нас немного.

— Краска у нас ещё есть, но ты прав. Большие портреты нам не нужны. Мы их потом передовикам и подарим.

— Правильно и рамки для портретов плотник пусть сделает. Не так же их вывешивать?

— Точно!